Счастливые привидения
Шрифт:
Она ответила быстрым смешком.
— Наверно, да. Но только желаний у меня много.
— Вот и мне бы так, — проговорил он, неожиданно помрачнев.
Она взяла его за руку в порыве любви.
Рука об руку они стали спускаться вниз по склону, туда, где светили огни; и ослепительно сверкавший Лондон становился все ближе — похожий на чудо.
— Знаете, — проговорил он и вдруг умолк.
— Не знаю… — с насмешкой отозвалась она.
— А хотите знать? — засмеялся он.
— Да, потому что нельзя обрести покой, не поняв…
— Не поняв что? — резко переспросил Куттс, зная, что Уинифред имела в виду то положение, в котором они оказались.
— Как разрешить разлад, —
— Как всегда, туманный символизм.
— В самом тумане нет символов, — ответила она, и в ее голосе прозвучали металлические ноты, как всегда, когда она бывала недовольна. — Символы — это свечи, разгоняющие туман.
— В моем тумане уж лучше без свечей. Я сам туман, а? Как вам? Вот задую вашу свечу, и тогда вы разглядите меня получше. А то ваши слова-свечи, ваши символы и все прочее заводят вас еще дальше туда, куда не надо. А я предпочитаю брести вслепую, повинуясь инстинкту, как мотылек, который прилетает и садится на коробку, из которой не может выбраться его подружка.
— Итак, вы летите на ignis fatuus? [10]
— Наверно, потому что, когда я не лукавлю и приближаюсь к вам, вы отступаете. А когда я перестаю томно вздыхать, вы тут как тут, летите прямо мне в рот.
— Очень интересный символ, — с издевкой произнесла Уинифред.
Он в самом деле ненавидел ее. И она ненавидела его. Тем не менее, шагая в темноте, они крепко держались за руки.
— А мы совсем не изменились за год, — со смехом проговорил Куттс, ненавидя ее за свой смех.
10
Блуждающий огонек, обманчивая надежда (лат.).
Когда перед «Лебедем и головой сахара» они сели в трамвай, она пошла наверх, несмотря на сильный ветер. Они уселись рядом, касаясь друг друга плечами, но за все время, пока ехали под круглыми фонарями, не произнесли ни звука.
Пройдя по темной, засаженной деревьями улице, оба остановились в нерешительности у ведущих к небольшому дому каменных ворот. Из сада на улицу тянуло ветки миндальное дерево с набухшими, слишком рано в этом году, почками.
Словно театральная декорация, оно блестело в свете фонарей. Он отломил веточку.
— Я никогда не забывал это дерево, — проговорил он, — не забывал, как чувствовал себя виноватым, когда оно все блестело и было таким живым ночью, при искусственном освещении. Мне казалось, что оно уставало от этого света.
— Пойдемте в дом, — ласково позвала Уинифред.
— Я снял комнату, — сказал он, следуя за ней.
Отперев дверь, Уинифред, как прежде, повела Куттса в гостиную. Там все было по-старому: холодные цвета, но обстановка уютная; стены цвета слоновой кости, светлый натертый пол, покрытый пушистыми коврами того же цвета слоновой кости, три мягких кресла с бледно-янтарной обивкой и большими подушками, черный рояль, рядом подставка для скрипки; жаркое чистое пламя в камине, жарко сверкающая латунь. По привычке Куттс зажег свечи на рояле и опустил шторы.
— Кое-что тут все же переменилось!
Он показал на вазу с великолепными алыми анемонами, стоявшую на рояле.
— Ну и что же? — спросила Уинифред, остановившись перед небольшим зеркалом, чтобы поправить волосы.
— Теперь цветы стоят на рояле! — ответил он.
— Только когда занят стол, — улыбнулась Уинифред, глянув на лежавшие на столе газеты.
— И еще — красные
— Ах, они такие нарядные, — отозвалась Уинифред.
— Я бы держал пари, что вы купите фрезии.
— Почему? — улыбаясь, спросила она. Ей понравилось то, что он сказал.
— Ну… потому что они кремовые, золотистые, бледно-фиолетовые, а еще из-за аромата. Не могу поверить, что вы купили цветы без запаха!
— Что? — Уинифред подошла к цветам и наклонилась над ними. — Я и не заметила, — со странной улыбкой сказала она, — что они не пахнут.
Она коснулась бархатистой черной серединки цветка.
— А если бы заметили, то купили бы их?
Уинифред пару минут раздумывала — с очевидным интересом.
— Не знаю… Скорее всего, нет.
— Вы никогда не покупали цветы без запаха, — твердо заявил Куттс. — И не полюбили бы мужчину только за красоту.
— Вот уж не знала, — улыбнулась Уинифред. Ей было приятно это услышать.
Вошла экономка с лампой, которую поставила на подставку.
— Освещаете меня?
У Уинифред сложилась привычка беседовать с ним при свечах.
— Я думала о вас — теперь хочу на вас посмотреть, — негромко, с улыбкой ответила она.
— Ясно… Чтобы убедиться в правильности своих умозаключений?
Уинифред бросила на Куттса быстрый взгляд, как бы подтверждая его догадку.
— Верно.
— Тогда, — проговорил он, — я помою руки.
Он бросился наверх, завороженный их близостью и ощущением свободы. Пока он намыливал руки, то есть занимался вполне обычным делом, ему вдруг вспомнилась его другая любовь. В ее доме он всегда был вежлив, учтив, обходителен. С Конни его не покидало традиционное чувство мужского превосходства; он был сильным и нежным рыцарем, а она — прекрасной девой с ангельским личиком. Он целовал ее, тщательно подбирал слова помягче, отказывался от большей части самого себя. Конни была его суженой, его женой, его королевой — ему нравилось идеализировать ее и ради нее меняться самому. В будущем ей предстояло руководить им — тем им, который принадлежал ей. Он любил ее жалостливой нежной любовью. Подумав о том, как на севере, в доме священника, она льет слезы в подушку, он прикусил губу и затаил дыхание, до того сильно заныло сердце. И все же его не покидало неясное предчувствие будущей скуки. А вот Уинифред зачаровывала Куттса. Он и она играли с огнем. Куттса одолевали возбуждение, страсть. А ее, говоря откровенно, — нет, всегда — нет. Значит, он не был честен, даже с самим собой не был честен. Еще не произнеся ни слова, ничем себя не выдав, лишь оказавшись вместе, они возобновили прежнюю игру. Их трясло, они были беззащитны, им грозила опасность, они ненавидели друг друга. И, тем не менее, они опять были вместе. Уинифред немного пугала Куттса. Она была вся напряжена и не похожа на себя — рядом с ней он тоже напрягался и делался не похожим на себя.
Когда Куттс спустился вниз, Уинифред наигрывала на рояле мелодию из «Валькирии» [11] .
— В первый раз мыл руки в Англии, — объявил Куттс, глядя на свои ладони. Уинифред коротко рассмеялась. Она ненавидела грязь, и ее удивляло его безразличие к временному неудобству.
Куттс был высоким, сухопарым, с маленькими руками и ногами, с грубыми, даже уродливыми чертами лица и завораживающей улыбкой. Уинифред всегда поражало, каким он мог быть разным. Особенно его глаза. То они были голубыми, холодными, дерзкими, то темнели и наполнялись теплом и лаской, а то сверкали, как у зверя.
11
Опера Рихарда Вагнера.