Шрифт:
Вадим Шефнер
СЧАСТЛИВЫЙ НЕУДАЧНИК
Полувероятная история
Уважаемые читатели!
Я Виктор Шумейкин. Вам, конечно, знакомо это имя - ведь вы читаете мои стихи. Но сегодня я решил поведать вам в прозе о том, как я вступил на путь поэзии. Почему я захотел об этом рассказать?
– спросите вы. А вот почему. Есть люди, которые жалуются, что им не везет в жизни. Каждую мелкую неудачу они воспринимают как жестокий приговор судьбы, который не подлежит обжалованию. Они начинают считать себя неудачниками, падают духом. Вот я и хочу придать ил бодрости и по мере сил доказать, что неудачи часто ведут к удачам, ибо прав арабский мудрец, который сказал: "Из зерен печали вырастают колосья радости".
1. Падение равняется взлету Часто меня спрашивают, что послужило первым толчком к пробуждению моего творческого дара, почему это я вдруг начал писать стихи. Сейчас я отвечу. В детстве я любил слушать песни и читать стихи и сразу их запоминал, но сам их еще не писал. Очевидно, действительно тут нужен был толчок. И этот толчок я вскоре получил. Случилось это в конце мая. Я только что пришел из школы (учился я во втором классе) и тихо сидел дома за столом и ел гречневую кашу. Вдруг неслышно открылась дверь, и вошел мальчишка из нашей квартиры. Этого мальчишку на дворе прозвали Шерлохомцем: он читал всякие книжки про сыщиков и сам собирался стать сыщиком, новым Шерлоком Холмсом. Шерлохомец пронзительным взглядом оглядел комнату и таинственно прошептал: - Мои наблюдения говорят за то, что твоя тетя Аня отсутствует. Прав я или не прав? - Ты же сам знаешь, что она на работе, - ответил я. - Значит, я прав!
– торжествующе прошептал Шерлохомец.
– Мы, работники сыска, редко ошибаемся. - Ну, говори, зачем ты пришел. - Дело есть, - строго сказал Шерлохомец.
– Ты знаешь Митьку Косого с третьего двора? Так вот, этот Митька Косой сегодня прошел по карнизу второго этажа. Мимо трех окон. Туда и обратно. А с нашего двора еще никто по карнизам не ходил. Надо сказать, что жили мы в большом домище на одной из линий Васильевского острова. Точного адреса вам не называю, потому что там до сих пор живут люди, которые помнят меня. Они могут уличить меня в неточностях - я всегда любил "добавлять от себя", и до сих пор у меня сохранилась эта черта. Так вот, короче говоря, в этом большущем доме было три двора. Второй двор был нейтральным, а первый и третий во всем соперничали между собой. Я жил в первом дворе. Поэтому известие, принесенное Шерлохомцем, было не из веселых. - Что же нам теперь делать?
– спросил я.
– Придется кому-нибудь тащиться по карнизу. Кто живет у нас во втором этаже? Костя Пикин, Женька Петров, кто еще? - Нет, это категорически отпадает, - сказал Шерлохомец.
– Мы уже провели с ребятами совещание. Наш двор должен пройти по карнизу третьего этажа. Ну, ясно, не весь двор, а кто то один. И не мимо трех окон, а мимо шести окон. Дошло до тебя? - Доехало, - сказал я.
– Кто же из ребят живет на третьем этаже? Коська Зимыкин, Димка Жгун... - А мы с тобой на каком этаже живем?
– укоризненно спросил Шерлохомец. Может быть, на первом или, может быть, на шестом? Что подсказывают твои наблюдения? - Мы живем на третьем, - ответил я. - Ну так вот, это дело поручили нам, - торжественно сказал Шерлохомец. Или тебе, или мне. Нам нужно бросить жребий. Но если ты захочешь проявить сознательность, то можешь идти по карнизу добровольно, без всякого жребия. Ведь твое участие в этом деле строго желательно: у тебя есть тапочки на лосевой подошве, в них ноги не скользят. - Я тебе дам тапочки, - сказал я.
– Уж чего-чего, а тапочек мне не жалко. - Ну, у меня совсем другой размер ног, - ответил Шерлохомец.
– К тому же в чужой обуви ходят те, кто хочет сбить со следа угрозыск или Скотланд-Ярд. А мне в твоих дурацких тапочках ходить незачем, моя совесть чиста перед законом. Давай уж тогда метать жребий, раз ты такой несознательный. - Ну давай, - сказал я и вырвал лист из тетради. - Нет, тут нужен свидетель, чтобы все по закону было, - возразил Шерлохомец.
– Пойдем к Лизе, больше не к кому. Не к взрослым же идти. - Ну, к Этой я в комнату не пойду, - решительно сказал я.
– Ты же знаешь, я с Этой не разговариваю. Мы пошли в комнату Шерлохомца, и тот вызвал туда Лизу. Эта девчонка тоже жила в нашей квартире. Ей было столько же лет, сколько и мне, но училась она в третьем, а не во втором классе. Лиза была девчонка как девчонка, пока молчала, но стоило ей заговорить - и она превращалась в ядовитую змею. Мне она постоянно говорила разные колкости: и что я будто бы не моюсь, и что я недоразвитый, и что я хомяк; ничего хорошего я от нее ни разу не слышал. А совсем недавно она обозвала меня на кухне олухом господа бога - и откуда только брала она такие выражения! Шерлохомца же она уважала и считала его культурным мальчиком; это за то, что он много читал. Действительно, в комнате Шерлохомца была огромная полка с книгами. Там были книги медицинские - отец его был ветеринаром - и Шерлохомцевы книги: выпуски "Ника Картера", "Ната Пинкертона", "Женщины-сыщика
– крикнул я. Лиза разжала правую ладонь - и там оказалась записка с надписью "идти". - Ну вот, бог правду видит, - облегченно сказал Шерлохомец.
– Ведь не зря у тебя есть лосевые тапочки. Я подошел к раскрытому окну. По двору ходил татарин-трапезон с большим мешком и привычно, задрав голову, кричал: "Бутыл-банок-костей-тряп укупаю! Ненужных вещь укупаю!" В другом конце двора кружком стояли девчонки и занудливо пели: "Вера-вера-старовера, много сахару поела, захотела табаку - переехала реку. Чур-чура, чур-чура, убирайся со двора!" Отраженные брандмауэром, голоса их звучали совсем близко. "И не так уж высоко, и не так уж страшно, - сказал я себе.
– Врешь ты, зловредная Лиза, никакой цикорий из меня не посыплется! Назло тебе не испугаюсь!" Вдруг я услыхал за спиной тихий разговор, и затем меня окликнул Шерлохомец: - Слушай, у нас есть дополнительная идея. Лиза сейчас принесет маску. - Какую маску?
– удивился я. - Такую маску, чтоб ты не глядел по сторонам и чтобы ты не глядел вниз. Тогда тебе не так страшно будет. Лиза вернулась из своей комнаты и действительно принесла маскарадную маску. Она была из картона, с резинкой сзади. Изображала она свиную голову. - Не обязан я идти в какой-то свиной маске, - сказал я.
– Такого уговора не было. Это все Эта выдумывает. - Она добра тебе хочет, - наставительно изрек Шерлохомец.
– Из этой маски ты будешь глядеть только в одну сторону, и у тебя не закружится голова. И потом подумай сам: этот несчастный Митька Косой шел совсем нормально и неинтересно, без ничего. А ты пойдешь в маске! Я даже завидую. Прямо как в книге про сыщиков: "Таинственный незнакомец в маске, неся на руках прелестную девушку и отстреливаясь от бандитов, отважно шел по карнизу шестого этажа". - Третьего этажа, - поправил я.
– И никаких девушек я на себе таскать не обязан. Лучше уж кирпичи таскать. - Что ты с Этим разговариваешь, - сказала Лиза Шерлохомцу.
– Разве Этот понимает что-нибудь в девушках или в девочках! Он только в компоте понимает. Это компотный сыч. - Да, он любит набивать живот, это в нем действует животный инстинкт, согласился с нею Шерлохомец.
– Но сейчас ты не должна его дразнить, а то он еще откажется от своего жребия. Я пойду созову ребят со всех дворов, чтобы все видели, что и мы можем ходить по карнизам. Я пошел в свою комнату, снял ботинки и надел тапочки. Потом глянул вниз, в открытое окно. Там, во дворе, уже не было трапезона. Его сменили уличный певец и певица. Грустными голосами пели они песню на мотив модных тогда "Кирпичиков": "В нашем городе была парочка, он был парень рабочий, простой, а она была пролетарочка, всех пленяла своей красотой". Дальше сообщалось о том, как один нэпман отбил девушку у того парня и тот парень убил нэпмана и зазря попал в исправдом, а его возлюбленная "пошла на бульвар". О бульваре певцы пели особенно жалобно, находя что-то ужасное в том, что человеку после всех передряг захотелось пройтись на свежем воздухе. Но вот певцы замолчали и начали глядеть вверх. Во двор упало несколько бумажек с завернутыми в них медяками. Наступал решительный момент. Сейчас они уйдут, и мне будет можно - вернее, нужно - идти по карнизу. Но певцы посовещались между собой и решили дать мне отсрочку. Певица с надрывом завела соло: "Эх, ты помнишь те ласки, эх, цыганские пляски, эх, и тройки лихие, эх, и пьяный угар, эх, все кануло в бездну, эх, как в призрачной сказке, эх, осталась одна я, эх, без ласки и чар!" Только один медяк упал во двор после этого романса, но для меня это был как бы звон набатного колокола. Со двора раздался условный свист Шерлохомца, я надел свиную маску и вылез на карниз. А где-то в другом конце двора девчонки жалобными голосами пели: "На заборе сидит утка, у нее катар желудка, на заборе сидит кот, он до вечера помрет". Хоть кот этот ко мне никакого отношения не имел, но мне вдруг показалось, что я живу очень высоко. Мне захотелось жить где-нибудь в первом этаже или даже в подвале. Но надо было действовать! Я пошел по карнизу лицом к стене. Карниз был довольно широкий, шириной в ступню. А на уровне головы тянулся еще один карниз - за него я держался руками. Прорези для глаз в маске были узенькими, и я не мог смотреть вниз, во двор. Я видел перед собой только серую стену, и идти было не так уж и страшно. Я осторожно пробовал ногой прочность карниза, потом делал уже твердый шаг - и так подвигался вперед. Там, где были окна, я нагибался и держался за подоконник. Солнце светило за моей спиной и освещало комнаты, мимо которых я проходил. Первое окно было закрыто. Здесь жила старушка пенсионерка Кудейникова. Ее сейчас не было дома, очевидно она на рынке - торгует своими шапочками. Она вязала детские шапочки из хлопчатобумажных ниток и сама продавала их на рынке. Сквозь чистые стекла виден был стоящий на подоконнике фарфоровый слон, а дальше - край комода с бахромчатой скатертью. В этом комоде старушка Кудейникова хранит свои похоронные принадлежности - на случай, если когда-нибудь вдруг умрет. Однажды мы с Шерлохомпем забрались в этот комод и примерили покойницкие туфли. "Липовая работа, - сказал Шсрлохомец.
– Гляди, подошвы картонные". За этим нас застукала тетя Нюта, Лизина мать, и нам крепко попало. А Лиза потом долго звала меня ослом-любопытчиком. Чего в этом остроумного! Второе окно тоже закрыто. Стекла пыльные. На подоконнике лежит выгоревшая "Красная газета". В глубине комнаты виден стол без всякой скатерти. Здесь живет слесарь-инструментальщик Дальников. Он уже больше года безработный и состоит на учете Биржи труда. Зимой он иногда работал на уборке снега, а сейчас все где-то пропадает - верно, ищет какой-нибудь работы. Третье окно закрыто и завешено тяжелой шторой. Здесь живет самый настоящий нэпман, Петр Яковлевич Зубровин. У него есть свой магазин - самый настоящий. Он называется так: "Бакалея и колониальные товары. Зубровин". Сам Зубровин совсем не похож на тех нэпманов, которых рисуют на плакатах. Это довольно добродушный и веселый человек, и одевается он как все люди, а не как-то особенно. Он живет здесь один - он ушел от семьи. Но и здесь он редко бывает дома. Жильцы им, в общем, довольны. "Только пусть не вздумает приводить сюда женщин", - сказала однажды моя тетя Аня тете Нюте. Она это так сказала, будто женщины - не люди, а тигры. Я спросил потом тетю Аню, почему она, женщина, а сама против женщин. Но она просто выругала меня за подслушивание разговоров старших. Между третьим и четвертым окном была водосточная труба. Я ее благополучно миновал. Четвертое окно было Лизино. Оно было открыто. Лиза сидела в глубине комнаты за столом и читала книгу. Когда она увидела меня, она на минуту подняла глаза, и я успел заметить в них слезы. Должно быть, книга была грустная. Лиза сразу отвернулась от меня, а я поскорее прошел мимо. Пятое окно было уже не в нашей квартире. На его подоконнике сидела большая рыжая кошка. Кошка равнодушно поглядела на меня, будто она давно привыкла, что мимо ее окна ходят люди - это на уровне-то третьего этажа! Шестое окно было открыто, и на его подоконнике стоял ящик с землей и желтыми цветами. Ящик закрывал собой подоконник, и мне пришлось здесь держаться за нижние закраины оконного выступа. Ногам моим стало скользко: при поливке цветов вода просочилась на карниз. Но теперь-то дело было на мази. "Скоро мне поворачивать обратно", - с радостью подумал я. Я очень-очень медленно шел мимо этого окна. Комната за окном была пуста, но вдруг показалась женщина с кувшином. Она торопливо и задумчиво подошла к подоконнику и опять начала лить воду на цветы. - Ай да цветочки!
– сказал я. Женщина взглянула на меня и вдруг закричала не своим голосом. Она отпрянула от окна, потом снова кинулась к нему и ткнула меня в лоб своим кувшином. Толчок был, в общем-то, слабый, но я все-таки сорвался с карниза и упал. Мне повезло. Если б я упал у предыдущих окон, я разбился бы о булыжник, которым был вымощен двор. Но здесь начинался маленький газон с травой, и я упал на мягкую землю. Тем не менее на несколько секунд я потерял сознание. Меня отнесли домой, в комнату, и вызвали врача. Врач сказал, что переломов нет, и назначил на несколько дней постельный режим. Кто-то позвонил по телефону тете Ане, и она приехала из конторы порта - там она работала. Она стала плакать и допытываться, с чего это я вздумал ходить по карнизам. Неужели я сам додумался до такой глупости! Я отвечал, что сам додумался. Просто захотелось пройтись по карнизу. Но больше я этого делать не буду. - И до маски ты сам додумался? Ведь это болезненная идея - ходить по карнизу в маске! - Это не болезненная идея, а дополнительная, - объяснил я.
– Но в маске я ходить тоже больше не буду. - Если б были живы твои родители, - сказала тетя Аня, - все было бы по-иному. Отец порол бы тебя все время ремнем, мать таскала б за вихры, а бабушка отнимала бы у тебя компот. И тогда бы ты стал человеком. Я же пороть тебя не могу, и это-то и губит тебя. Но ты сам себя наказал: я думала послезавтра поехать с тобой на "Буревестнике" в Петергоф, а теперь это целиком отпадает. Хоть доктор и сказал, что ничего опасного нет, но тетя Аня все же созвала общеквартирный консилиум. Первым высказался отец Шерлохомца - ведь он был ветеринар. Он сказал, что при падении с пятого или с шестого этажа был бы возможен летальный исход, а также помянул добром собак. "Собаки, - заметил он, - во многом умнее людей. По карнизам, например, они не ходят". Тетя Нюта, Лизина мать, подала конкретную идею: меня надо поить молоком на случай выявления сотрясения мозга. С этим все согласились, и тетя Аня немедленно приступила к действию. Вернее, к действиям пришлось приступить мне - молоком-то меня стали пичкать. Вечером, когда тетя Аня вышла на кухню, в комнату ко мне проскользнул Шерлохомец. - Хорошо, что ты не сказал на нас, - прошептал Шерлохомец.
– Лиза плачет вовсю, а тетя Нюта думает, что она заболела. А она по тебе плачет. Она просила тебе передать, что не будет больше обзывать тебя недоразвитым и компотным сычом. - А олухом господа бога тоже не будет обзывать? - Про это она ничего не сказала. А врать я не хочу. Работники сыска никогда не врут без надобности. - Тогда скажи мне, что это твой папаша говорил про летальный исход. - Летальный исход - это значит, что кто-то, вот, например, ты, летит к ангелам, то есть помирает. Но ты, может быть, и не помрешь. Тебе только сильно угрожает потрясение мозгов. Это значит, что ты будешь сумасшедшим идиотом. Тебя не тошнит еще от молока? - Нет. Может быть, я еще не сойду с ума, - с надеждой сказал я. - А вот я тебе сейчас проверку дам, - молвил Шерлохомец.
– Шестью девять сколько это? Я начал считать в уме, но Шерлохомец прервал мои вычисления. - Вот видишь, забыл. Первый признак психоумопомешательства. - Я плохо знаю таблицу, - признался я.
– Я и до того, как упал, плохо знал. Мне задание на лето по арифметике дают. - Ну, а сколько у человека пальцев? - Десять. - Опять роковая ошибка, - сказал Шерлохомец.
– У человека двадцать пальцев. Шерлохомец ушел, а я остался лежать и ждать, когда начнется тошнота и когда я начну сходить с ума и делаться идиотом. Мне этого совсем не хотелось, и из-за этого я всю ночь не спал, а только притворялся, что сплю, - чтобы не огорчать тетю Аню. Утром, когда она ушла на работу (предварительно напоив меня молоком), мне стало совсем грустно. Я лежал и думал о том, что вот всю жизнь я хотел прокатиться на "Буревестнике", а когда это стало близко к осуществлению, мне так не повезло. На "Буревестнике" в Петергоф завтра поедут другие, а меня отвезут на "скорой помощи" к Николаю Чудотворцу на Пряжку. Потом я вздремнул, и мне приснилось, что я сижу за решеткой у этого Николая Чудотворца, а сумасшедшие бьют меня по голове подушками и дразнят олухом господа бога. А за окном по заливу идет белый пароход. Когда я проснулся, мне стало еще грустнее. Мне захотелось не то заплакать, не то убежать на край света. Потом внезапно в голове моей словно что-то беззвучно застучало, и я стал складывать строчки. Получилось вот что: Упал я с карниза, Плохие дела! Зачем ты мне, Лиза, Ту маску дала!
Возможен, возможен Летальный исход, А может быть, стану Совсем идиот.
"Да ведь это же я стихи придумал!" - удивился я и сразу вскочил с постели и, взяв тетрадь, записал эти строчки. Странно, стихи получились грустные, но, когда я записал их, мне как-то полегчало, стало веселей. Потом я крепко уснул. Разбудил меня Шерлохомец. Он вернулся из школы и зашел справиться о моем здоровье. Я ответил ему, что чувствую себя лучше, даже стихи написал. - Стихи?
– испугался Шерлохомец.
– Какие такие стихи? Зачем это ты? - Так. Взял - и написал. Вот прочти. Шерлохомец прочел и покачал головой. - Плохо твое дело. Иногда э т о с этого и начинается. Можно показать их Лизе? - Конечно, можно, - с готовностью ответил я.
– Ведь тут и про нее. Вскоре Шерлохомец вернулся. - Лиза вовсю плачет. Вчера она плакала по-нормальному, а сегодня, как прочла это, прямо ненормально плачет. Она говорит, что это она виновата, что ты идиотом стал. - Там не так у меня написано, - поправил я Шерлохомца.
– Там у меня написано: "А может быть, стану". - Не может быть, а так и есть, - грустно сказал Шерлохомец.
– Но мы тебя будем навещать. Мы туда, к Чудотворцу, и компот тебе будем иногда носить, раз ты его так любишь. Однако ничего страшного со мной так и не произошло. На следующий день я уже ходил. В этот день вечером в нашу комнату зашел ветеринар и сказал тете Ане, что хоть бога, конечно, нет, но пути его неисповедимы. Он развернул свежую "Вечернюю Красную газету" н прочел о гибели "Буревестника". Капитан был пьян и налетел в Морском канале на немецкий пароход "Грейда". На "Буревестнике" почти все погибли. Старые ленинградцы, быть может, даже помнят песню об этом. Ее долго пели певцы на рынках и во дворах, и там были такие слова: "В узком проливе Морского канала тянется лентой изгиб, место зловещее помнится гражданам, где "Буревестник" погиб..." Конечно, эта песня была сочинена более зрелым мастером пера, чем я. Но и мои строчки о летальном исходе казались мне тогда неплохими, и я их помню до сих пор. Ведь это мои первые строчки. И я не написал бы их, если бы не упал с третьего этажа. Мне просто повезло. Если б я упал со второго этажа, этого было бы слишком мало, чтобы получить творческий толчок. Если бы, с другой стороны, я упал с четвертого пли с пятою стажа - это было бы слишком много, это был бы перебор. Третий же этаж - это было то, что требовалось.
2. Красивая Муся Это теперь летом в Ленинграде почти не остается ребят: все разъезжаются. А в те годы мало кто ездил на дачи. Из нашей квартиры только Шерлохомец проводил каникулы за городом, а я и Лиза никуда не выезжали. И вот тетя Аня вообразила вдруг, что я наконец подружусь с этой Лизой и таким образом не подпаду под чье-нибудь дурное влияние. Тетя Аня так прямо это мне и сказала. Я ответил так: - Если бы ты знала, тетя Аня, сколько я вытерпел от Этой, ты бы не стала мне о ней говорить. Она для меня хуже Николая Второго. - Боже, как ты глуп!
– возмутилась тетя Аня.
– Лиза - добрая, милая, скромная девочка. - Для кого - милая девочка, а для кого - вредная гадыня!
– возразил я. - Уши вянут от твоих речей, - грустно сказала тетя Аня.
– А вся беда в том, что я не мужчина и не могу тебя пороть. Окончив этот разговор, она откинулась в кресле и уткнулась в книгу. Тетя Аня любила романы про любовь и все свободное время посвящала чтению книг Оливии Уэдсли и Уильяма Локка - это тогда были очень даже модные писатели. С Лизой я не думал дружить, а подружился с одним мальчишкой, по прозвищу Лунатик. Это был лунатик-самоучка, на самом деле никаким лунатиком он не был. Но он очень не любил учиться и, чтобы родители не били его за неуспеваемость, иногда вылезал ночью из окна мансарды на шестом этаже и ходил по крыше, будто во сне. После каждого такого выхода на крышу родители некоторое время относились к нему мягче и не гнали в школу, чтобы ребенок мог укрепить свои нервы. В этом году он остался на третий год, и его должны были перевести в школу переростков, а пока ему была предоставлена полная свобода. С этим Лунатиком мы бродили по Васильевскому острову. Часто выходили мы на набережную и по ней шли в сторону Горного института - прямо по поросшей травой мостовой. У спуска, что против Тринадцатой линии, лежало в Неве наполовину погруженное в воду огромное госпитальное судно "Народоволец". Оно лежало уже несколько лет, и никто толком не знал, как оно погибло. Ходили слухи, что причиной тут была какая-то любовная история. Здесь, на спуске, недалеко от воды, валялся разный такелаж, снятый с палубы погибшего судна: шлюпбалки, кнехты, стрелы, вентиляционные трубы; такие трубы с раструбами на конце стоят на палубе каждого порядочного судна. Теперь, ржавые, потемневшие, лежали они на земле среди лопухов и сорной ромашки. Они походили не то на курительные трубки каких-то великанов, не то на те фарфоровые трубочки, которые заделывают в стену, чтобы пропустить электропроводку,- только они были огромные. Мы влезали по двое в их ржавые раструбы и раскачивали их, изображая морскую качку. Когда нам это надоедало, мы бежали купаться к памятнику Крузенштерну - там хорошо нырять, глубина начинается сразу. А то направлялись к сфинксам. Купаться в Ленинграде тогда можно было где угодно. Выкупавшись, мы шли толкаться на Андреевский рынок. Здесь было шумно и весело. "Раковые шейки по одной копейке!" - кричали беспатентные торговки конфетами. "Кошачье мясо! Кошачье мясо!" - выкрикивали другие торговки. Это было, конечно, не мясо кошек, а мясо для кошек - разная требуха. В той части рынка, где не было навеса, часто выступали певцы. Они пели разные новейшие чувствительные песни, а потом продавали текст, отпечатанный на машинке. Иногда они пели и то, что всем тогда было известно: "Вот поп с кадилою идет, и он такую речь ведет: "Товарищи, я тоже за Совет", - а пролетарии ему в ответ: "Алеша-ша! Возьми полтона ниже, брось кадило раздувать! Эх, не подсаживайся ближе - Петрограда не видать!" Но на рынке нам быстро надоедало. Денег у нас не было, ирисок и раковых шеек купить мы не могли, все песни и частушки мы давно сами знали наизусть, и мы шли куда-нибудь в другое место, например в Цыганский дом. По пути мы заходили в какой-нибудь двор и утаскивали по полену-другому дров. Цыганский дом - это был большой красивый дом на Четвертой линии. Он строился перед самой империалистической войной и даже в войну, а после революции хозяин его сбежал за границу, так и не достроив. В неотделанных квартирах самостийно поселились цыгане. Они, конечно, никакой квартплаты не платили, управдома в этом доме не было. И даже милиция туда боялась заходить, потому что в нижнем этаже цыгане держали четырех медведей. Днем они с этими медведями ходили по улицам и дворам и давали представления, а вечером приводили их домой. Медведи были дрессированные, но понимали только по-цыгански, на русском языке им ничего нельзя было втолковать, - с ними лучше было не связываться. Но мы с Лунатиком посещали Цыганский дом в такое время, когда медведи были на работе. Мы проходили через двор, где на асфальте виднелись следы костров - печей цыгане не топили, - и, миновав несколько пустых кибиток, подымались на четвертый этаж. Тут жили цыганские ребята, хорошие знакомые Лунатика - они его почему-то очень уважали. Из принесенных нами дров и из тех дров, что всегда имелись у цыганских ребят, мы разжигали па лестничной площадке костер. Мы все сидели на ступеньках, а у наших ног горел костер, и дым красиво уходил в окно. А иногда мы направлялись на другой конец Васина острова, на большой завод. Он в те дни не работал, был законсервирован. От забора в одном месте были отодраны доски, и мы легко проникали на заводскую территорию. Мы пробирались в огромный цех, где стояли огромные непонятные машины, подернутые желтыми струйками ржавчины. Крыша у цеха была стеклянная, и там, где выпали квадратики стекла, синели квадратики неба, и это небо казалось синим необыкновенно, не таким, каким оно выглядит с улицы или из окна дома. Но большая часть стекол была цела, и сквозь них солнце проглядывало тускло, как при затмении. Поэтому в цеху всегда было сумрачно. В этом сумраке, в тишине проходили мы по цементному полу, и шаги наши звучали гулко, мощно, будто рядом с нами шагали два невидимых великана. Но вот мы останавливались у какой-нибудь машины - в нас еще теснее обступала тишина. Нам начинало казаться, что настал конец света, и все на земле умерло и умолкло, и осталось на всей планете только два человека: я да Лунатик. А в наследство нам достался этот гигантский цех с непонятными машинами и весь мир - и мы не знаем, что же нам делать со всем этим. Мы начинали топать и насвистывать "Мы красные буденовцы..." пли еще что-нибудь, и тогда из деревянной конторки, притаившейся в углу цеха, выходил усатый, не старый еще сторож и беззлобно гнал нас вон. - Ишь ты, расшумелись!
– негромко говорил он.
– Здесь вам не что, здесь вам завод! Идите-ка, ребята, по домам. Мы выбегали на заводской двор. Возле заколоченной котельной на давно остывших отвалах шлака росли ушастые лопухи и сорная ромашка, которую еще называют аптечной. Она любит расти на свалках, на пустырях, на обочинах одним словом, в таких местах, где другие цветы расти стесняются. Мы срывали головки этой ромашки, растирали их между ладонями и потом нюхали ладони - они пахли яблоками. Но однажды, когда мы подошли к заводскому забору, мы увидали, что проход (вернее - пролаз) в нем заделан свежими досками. Из-за забора слышался металлический шум, какое-то глухое ритмичное громыханье. Из трубы над котельной валил дым. - Теперь сюда не походишь, - сказал Лунатик.
– Айда под Тучков мост рыбу удить! Мы вернулись домой, взяли самодельные удочки, накопали на заднем дворе у помойки червяков и пошли под Тучков мост. Он тогда был деревянным, и с бревен его крайнего устоя очень удобно было удить рыбу. Но в тот день ничего мы не поймали, а вдобавок Лунатик поскользнулся и упал в воду. Я его еле вытащил. Это происшествие породило в голове Лунатика одну идею. - Нам нужно спасательные пояса себе сделать, - сказал Лунатик.
– Нужно достать пробок, а потом сшить из простыни пояса и набить их этими пробками. А пробки мы будем собирать в "Олене". "Олень" - это был летний сад-ресторан на углу Седьмой линии и Большого проспекта. Сейчас Большой - чуть ли не самая широкая улица в Ленинграде, а тогда он был узким, потому что бульваров на нем не было, а перед каждым домом был свой отдельный сад. Вот в таком саду и обитал "Олень". Мы стали днем ходить туда и собирать пивные пробки; бутылки тогда укупоривались не железными, а обыкновенными пробками. Однако сбор пробок шел у нас медленно, так как официанты шали нас из сада. Чтобы не огорчать тетю Аню, я не говорил ей о том, что купаюсь в Неве, толкаюсь по рынку, хожу в "Олень". Я сообщал ей, что гулял в Соловьевском саду, или ходил к Ростральным колоннам, пли еще в какое-нибудь дозволенное место. Я рассуждал так: это вовсе не ложь. Ведь я не говорю, что был на Луне или в Африке. Ведь Соловьевский сад - совсем близко, и я хоть завтра могу побывать там. Ложь - это если человек говорит то, чего не может быть, а я только передвигаю факты. Завтра я пойду в этот самый Соловьевский сад - и то, что сказал сегодня, окажется стопроцентной правдой. А чтобы эта перестановка фактов звучала правдивое, я добавлял от себя разные подробности. Так, рассказывая о Соловьевском саде, в котором (я знал это) играл духовой оркестр, я сообщал, что сегодня оркестр играл что-то грустное, и какая-то тетенька в синем платье с белыми цветами, сидевшая на скамье, вдруг заплакала и быстрой походкой ушла из сада. Или, рассказывая о том, что я был на Стрелке у Ростральных колонн, я добавлял, что в это время под Дворцовым мостом должен был пройти буксир "Бурун" и должен был опустить трубу перед мостом, но что-то заело, и труба не опускалась, и тогда один здоровенный на вид матрос повис на трубе, и она опустилась. А матрос от радости, что он такой сильный, взял и прошелся на руках по палубе. - Это уж нехорошо, - вставляла словечко тетя Аня.
– На вахте так нельзя себя вести. - Он, видно, любит потрепаться, - подытоживал я свой рассказ. - Господи, где ты подцепляешь эти вульгарные выражения, - сокрушенно вздыхала тетя Аня и, покачав головой, принималась за чтение Оливии Уэдсли. Странно: всех этих людей я выдумывал мгновенно, но стоило мне о них сказать, и они уже как бы начинали существовать, будто это и не я их выдумал. Мне становилось жалко женщину в синем платье, и я удивлялся причуде матроса с "Буруна", который любил ходить на руках. Оставшись один в комнате, я сам пробовал ходить на руках, учась у этого матроса, но у меня плохо получалось. Так как сбор пробок в "Олене" шея медленно, мы решили пойти в большую пивную, которая среди местного населения называлась "Поддувало" очевидно, из-за того, что она помещалась в подвале под рестораном "Золотой якорь". Когда мы с Лунатиком спустились в эту пивную, то вначале прямо оглохли от шума и ослепли от табачного дыма, но потом пришли в себя и стали шнырять между столиками, собирая пробки. Сбор шел хорошо, никто к нам не придирался. И все-таки мы нарвались на неприятность. Дело в том, что в углу этой пивной, в стороне от столиков, за которыми пили пиво, стоял длинный четырехугольный стол, накрытый чистой скатертью. Па краю этого стола лежала пачка синеньких книжечек под названием "Как я бросил пить", а над столом висела дощечка: "Форпост легкой кавалерии по борьбе с алкоголизмом. Под этой табличкой был и стишок: "Тот, кто борец за трезвый быт, за этот стол сесть норовит!" За столом сидели два парня и девушка со смущенными лицами и пили лимонад. Но больше всего нам с Лунатиком понравился большой самодельный плакат, который тоже висел над столом. Там был изображен человек, который попался змею. Об этом было написано стихами: "Алкоголизма змей проклятый тебя в объятьях сжал всерьез. Домой вернувшись без зарплаты, ты причинишь немало слез. Морально плюнь на круглый столик, простись с бутылкою навек! Забудь, что был ты алкоголик, и стань нормальный человек!" Мы залюбовались этим плакатом. Змей там был ярко-зеленый, как гусеница, толстый и довольно добродушный на вид, а человечек маленький, плюгавенький, и выражение лица у него было задумчивое. Вдруг один из сидевших за этим столом парней подошел к нам и спросил, что это мы делаем в пивной. Не дожидаясь нашего ответа, он сказал девушке, чтобы она отвела нас домой. Девушка сразу же ухватилась за это поручение видно, не сладко ей было сидеть в пивнухе. Она вызвала нас на улицу и спросила, где мы живем. Поначалу мы не хотели ей отвечать, но она пригрозила, что сведет нас в Пятнадцатое отделение, а мы совсем не хотели попасть в милицию, в особенности Лунатик: у него уже было несколько приводов. И мы сказали ей, где мы живем и она отвела нас домой. Тетя Аня была очень огорчена моим поведением. - Ты становишься лжецом и уличным мальчишкой, - объявила она.
– И что это за товарища ты себе сыскал - этого Лешу Корзикова! Ведь его весь дом знает, его скоро в колонию для несовершеннолетних преступников отправят! - Нет, его только переводят в школу для переростков, - возразил я.
– Он лунатик-доброволец. Он умный, только не любит учиться. Он говорит, что раз все учатся, то кто-то один может не учиться. Но тетя Аня потребовала, чтобы я навсегда прекратил знакомство с этим лунатиком-симулянтом, иначе мне придется плохо. Через день, в воскресенье, к нам явилась пожилая женщина. Тетя Аня через одну свою сослуживицу договорилась с этой женщиной, что та за скромную плату возьмет меня на лето за город, где у нее свой дом. Я же, в свою очередь, буду ей помогать по огороду. Эту пожилую женщину звали так: Татьяна Робинзоновна Эрколи-Баскунчак. Я сразу же спросил, кем ей приходится Робинзон Крузо, и она сердито ответила, что никем и что не я первый задаю такой глупый вопрос. Тетя Аня шикнула на меня и сказала Робинзоновне, что я со странностями и что со мной надо быть построже. Затем она упаковала в саквояж мое белье и проводила нас до шестерки. Мы ехали в полупустом вагоне, улицы в этот час были малолюдны, да и вообще тогда народу в Ленинграде было не так уж много, но Татьяне Робинзоновне казалось, что город ужасно шумный и людный. Она его называла по-старинному: Петербург, хоть он уже успел и Петроградом поназываться, а недавно был переименован в Ленинград. - И как люди живут в этом Петербурге, - сердито говорила она, - какая-то казнь египетская! Скоро ли наконец вокзал будет! - Татьяна Робинзоновна, - сказал я, чтобы как-то занять ее, - а вы знаете, шестой номер не самый длинный. Самый длинный маршрут - это четвертый. Вы знаете, как про него поют? "Долго шел четвертый номер, на площадке кто-то помер, не доехал до конца, ламца-дрица гоп-цаца!" - Странные романсы теперь поют, - неодобрительно сказала Робинзоновна.
– В наше время другие романсы были.
– И она вдруг громко запела: "В последний час осеннего заката стояли мы на берегу Невы. Вы руку жали мне, промчался без возврата тот сладкий миг, его забыли вы". Пассажиры оживились, стали переглядываться, прислушиваться и, по-видимому, ожидали не то окончания романса, не то начала скандала. Но их надежды не оправдались, потому что мы уже подъехали к вокзалу. Затем мы сели в поезд и до обидного быстро приехали в маленький городок. Дом Татьяны Робинзоновны находился на самой окраине городка. Дом был длинный, деревянный, одноэтажный, полуразвалившийся. В нем, кроме хозяйки, проживала жиличка, и у нее была дочка Муся, девочка чуть помладше меня. Эта Муся встретила нас на крыльце. Я сразу заметил, что она очень красивая. В доме пустовало много комнат, и в одной из них Татьяна Робипзоновна поселила меня. Кроме дивана, никакой мебели в этой комнате не было. Зато на стене висела пришпиленная кнопками цветная картинка из какого-то журнала. Называлась она "Гибель "Лузитании"". Под картинкой было напечатано, что это судно торпедировано немецкой подводной лодкой. Я рассмотрел картинку, потом открыл свой саквояж, постелил на диван простыню и одеяло - и вскоре Татьяна Робинзоновна позвала меня на кухню обедать. Обедом я был разочарован. Татьяна Робинзоновна накормила меня вареной картошкой с укропом. Я съел все, что было в тарелке, но не уходил из-за стола - отчасти из вежливости, а отчасти и потому, что ждал еще чего-нибудь. Тогда Робпнзоновна положила мне еще порцию картошки. - Имей в виду, - строго сказала она, - я вегетарианка и придерживаюсь безубойного питания. Никаких мяс не жди в моем доме. - И компота тоже не будет?
– робко спросил я. - Какие компоты могут быть в наши дни, - с укором ответила Татьяна Робинзоновна.
– Компот - излишняя роскошь. Я поспешил в отведенную мне комнату: там в саквояже лежали два бутерброда с колбасой и мешочек с урюком. Но и здесь меня ждало разочарование. Саквояж я оставил открытым, и вот, входя в комнату, увидел, что из него выскочило несколько мышей - все они почему-то были белого цвета. Мыши не придерживались безубойного питания - они успели пообгрызть колбасу. Не чуждались они и роскоши, потому что прогрызли мешочек с урюком. Они продырявили даже коробку с зубным порошком, что меня немного утешило: теперь я на законном основании мог не чистить зубы. Тут в комнату вошла красивая Муся. - Ты сюда к Робинзонихе надолго приехал?
– спросила она. - На все лето. - Всего лета здесь ты не выживешь. В том году три мальчишки жили, и все сбежали. Здесь от мышей житья людям нет. Я бы с мамой давно отсюда съехала, но у нас денег мало, мы живем на алименты. - Но зачем тебе съезжать отсюда?
– удивился я.
– Здесь такой большой дом, здесь в казаки-разбойники играть можно. - Но я же тебе не кто-нибудь, а девочка, мне в казаки-разбойники неинтересно, - ответила Муся.
– И мыши здесь прямо одолевают... А это что у тебя? Никак, сушеный компот? Я его люблю. Мы съели весь урюк, чтобы он не достался мышам, и пошли в сад. - Ты, значит, тоже любишь компот?
– спросил я Мусю. - Еще как люблю! А почему ты спрашиваешь? У тебя еще есть? - Нет, больше нет. Там, в Ленинграде, меня одна девчонка дразнит, что я компот люблю. А разве это плохо? Что же мне еще любить? - Я тебя никогда не буду дразнить, - сказала красивая Муся.
Потянулись картофельные безубойные дни. Я помогал Робинзоновне по огороду, но на это уходило мало времени, а остальное время я бродил по лесу с Мусей или сидел на крылечке и читал "Книгу кораблекрушений". Эту книгу я нашел в кладовке; там описывались все знаменитые кораблекрушения. Когда я дочитывал эту книгу до конца, то принимался читать сначала. Других книг здесь не было, а мой учебник по арифметике и тетради изгрызли мыши и тем избавили меня от занятий. Но больше никаких добрых дел от мышей ждать не приходилось. Их было слишком много в этом доме, и они лезли всюду, куда не надо. Они забирались даже под одеяло. Но особенно неприятно было, когда они бегали по голове и не давали уснуть. Голова у меня на лето была острижена под ноль, и мне было щекотно от их лапок. Я пожаловался Робинзоновне, и однажды она принесла мне откуда-то блестящую пожарную каску. Я стал спать в этой каске. Правда, она была мне велика, но я нашел выход: чтоб она не ерзала на голове, я, перед тем как ее надеть, клал на голову носки и сложенное в несколько раз полотенце. Теперь голова моя была избавлена от мышей и спать стало лучше. Но все-таки мышей в доме было слишком много. И хоть они были не простые, а белые, но от этого было не легче. История этих мышеи уходила в далекое, дореволюционное время. Покойный муж Робинзоновны был моряком торгового флота. Но еще до революции он с флота ушел, потому что в Сингапуре сломал себе ногу. Тогда он поселялся здесь, в этом самом доме, и стал разводить белых мышей для лабораторий. Но после революции одно время твердой валюты не было, курс денег менялся, купить на них почти ничего нельзя было, и муж Робинзоновны стал брать за свой товар твердой валютой - спиртом. Поэтому он вскоре умер. Робинзоновна решила, что это бог покарал его за грехи, за то, что он торговал живой тварью, а в Писании сказано: "Блажен, иже и твари милует". После смерти мужа она выпустила мышей из клеток на волю, и они разбежались по всему дому и стали плодиться и размножаться. Робинзоновна их не ловила и не убивала, ибо сказано: "Не убий". Но мышей становилось все больше, и тогда Робинзоновна завела трех кошек. Потому что если кошка будет ловить и есть мышей, то это уже ее, кошкино, личное дело, это уже ее грех, и ей, а не Робинзоновне отчитываться за это перед богом. Но кошки почему-то лениво ловили белых мышей - должно быть, потому, что привыкли к простым, серым. Мышей не стало меньше, а кошки научились воровать в соседних домах и не давали там людям житья. Тогда Робинзоновна позвала священника, и тот окропил дом святой водой и отслужил молебен об изгнании мышей. Но на тех и это не подействовало. И вот Робинзоновна разуверилась в православной религии и вступила в секту адвентистов седьмого дня; эта секта активно действовала в городке. По верованиям адвентистов, скоро должен был наступить конец света. Все должно было погибнуть, в том числе и мыши. Свою гибель Робинзоновна в расчет не принимала - так, видно, ей эти мыши осточертели. При мне Робинзоновна была уже сектанткой и часто ходила на молитвенные собрания. Для этих собраний адвентисты два раза в неделю арендовали пожарное депо. Там они готовились к концу света, который вот-вот наступит. В отсутствие Робинзоновны добрая красивая Муся иногда вела меня к себе, и ее мать давала мне котлетку. Она готовила их тайком, так как Робинзоновна взяла с нее подписку не есть, не варить и не жарить в доме ничего мясного, и за это брала с Мусиной мамы пониженную квартплату. Я съедал котлетку, и мы с Мусей шли гулять в сад. Там росли яблони и вишни, но плодов еще не было, так что в смысле питания они интереса не представляли. Поэтому из сада мы быстро уходили в лес, который упирался в болото. Там мы собирали морошку, но ее было мало. Однажды Муся спросила меня: - Ты наелся морошкой? - Нет, - ответил я, - морошкой я не наелся. Но я сыт, потому что съел две котлетки. - Но мама дала тебе одну котлетку, - возразила Муся. - Нет, две! Я думаю про себя: "Я съел две котлетки" - и моему животу кажется, что я съел две котлетки. - Тогда ты думай, что съел четыре, - посоветовала Муся. - Нет, это слишком много. Если думать, что съел четыре, то живот не поверит, и ничего не получится. - Ты, значит, умный мальчик, - задумчиво сказала Муся.
– А у нас в классе все мальчишки дураки. Ты целовался когда-нибудь с девочкой? - Нет, еще никогда, - ответил я. - Тогда поцелуй меня. Я подошел к болотной качке, на которой стояла Муся. Муся нагнулась, положила мне руки на плечи, мы поцеловались и молча побежали домой.
Вечером я долго не мог уснуть. Мыши в этот вечер слишком уж разыгрались, слишком уж шумно возились на полу и под полом. Вдруг в голове у меня тихо что-то заработало - как тогда, после падения с карниза, - и сами собой начали складываться строчки. Мне сразу же захотелось их записать, но бумаги у меня не было - ведь тетради мои сгрызли мыши. Тогда я встал на диван и отшпилил со стены картину "Гибель "Лузитании"". Затем вынул из кармана курточки огрызок карандаша и стал искать место, где можно присесть и записать эти строчки. Но ни стола, ни стула в комнате ведь не было, а на диване не напишешь - там мягко. Я кинулся к подоконнику, но он был заставлен пустыми цветочными горшками. Тогда я лег на пол, в четырехугольник лунного света, и на оборотной стороне картины написал свои строчки: Красивая Муся, Тебя я люблю, Кляпуся, клянуся, Мышей истреблю! Потом я пришпилил картинку на место, лег на диван, похлопал по каске, чтобы она плотнее прилегала к голове, - и сразу уснул. Утром, после картофельного завтрака, я позвал Мусю в свою комнату, отшпилил со стены "Гибель "Лузитании"" и показал свое сочинение. - Как хорошо!
– воскликнула Муся.
– И неужели это взаправду? - Ясно, взаправду, - ответил я.
– Я тебя полюбил сразу, как увидел на крыльце. - Это я про мышей спрашиваю, - сказала Муся.
– Неужели ты их взаправду всех истребишь? Признаться, я думал, что Мусю больше заинтересует первая часть стихотворения. Вторую часть я написал просто так, для полноты впечатления. А теперь получалось так, будто я взял на себя письменное обязательство вывести мышей. - Муся, - сказал я, - я их постараюсь истребить, только не сразу же. Это дело нужно еще обмозговать. - А я уже обмозговала, - сказала красивая Муся.
– Я знаю, как от этих противных животных избавиться. Только на это нужно решиться. Ты можешь решиться? - Могу!
– ответил я.
– А что нужно сделать? - Нужно поджечь дом. Мыши испугаются и убегут из дома. - Но ведь и дом сгорит, - несмело возразил я.
– Мышей не будет, но и дома не будет. - Ты все-таки непонятливый человек, - грустно сказала Муся.
– Разве я говорю "нужно сжечь"? Я говорю "нужно поджечь". Это совсем другое. Мы только немножко подожжем, а потом потушим. Мыши ведь глупые, у них начнется паника, и они все сбегут от до-жара. Я нехотя принял Мусин план изгнания мышей. Мне показалось, что можно придумать что-нибудь получше. Но Муся была такая красивая, что я согласился. И разве не с ней я поцеловался вчера? - А когда мы будем поджигать?
– спросил я Мусю. - Не сегодня. Я тебе скажу когда. Когда я увижу хороший сон. Муся верила в сны, и у меня отлегло от сердца. Может быть, еще много времени пройдет, пока она увидит подходящий сон. И действительно, прошел день, прошел второй - Муся словно забыла о своем проекте. Я успокоился. На третий день утром Муся пришла в мою комнату и разбудила меня, постучав пальцем по каске: - Вставай, я видела хороший сон. - А какой?
– спросил я. Я подумал при этом, что можно будет истолковать ее сон как не очень благоприятный для поджога. - Какой - сейчас не помню, - ответила Муся.
– Но только какой-то очень-очень хороший. А ты видел что-нибудь во сне? - Мне снился корабль, - честно ответил я.
– Парусный. - А куда он шел - к берегу или от берега? - Он шел ко дну. - Ну, твой сон не считается, - сказала Муся.
– Подумаешь, какой-то там корабль к какому-то там ко дну. Сегодня после обеда мама в гости уйдет, а Робинзониха на моленье пойдет. Понял? И она выбежала из комнаты, напевая песенку "Эх, дамочки, упрямочки, плохого в этом нет..." После обеда я старался не попадаться Мусе на глаза. Я ушел в сад и сидел там с "Книгой кораблекрушений". Вдруг явилась Муся и сказала, что все готово. - А что готово?
– спросил я, будто не понимая. - Топливо готово, - ответила Муся.
– А что же еще! Она повела меня к крыльцу. Там на нижней ступеньке уже лежали щепки, береста, несколько поленьев и остатки моего учебника по арифметике. - Уложи все так, чтобы лучше загорелось, - скомандовала Муся.
– А то все я да я. Я сложил топливо, как она велела, и спросил: - А теперь что? - На спички, поджигай, - сказала Муся.
– Наконец-то мы избавимся от этих вредных животных! Я зажег спичку. Огонь перекинулся со спички на бумагу, с бумаги на бересту, с бересты на щепки, со щепок на поленья, с поленьев на доски крыльца. Муся стояла, заложив руки за спину, и любовалась огнем, а я любовался Мусей. Н так-то она была красива, а при огне - еще красивее. Пожар очень шел ей. - Как хорошо горит!
– сказала она.
– Даже жалко, что придется заливать. А где вода? - Вода? Вода в колодце, - ответил я. - Значит, ты не наносил воды?
– удивилась Муся.
– Я почему-то думала, что ты приготовил воду. Нет, ты все-таки непонятливый! По горящему крыльцу я поднялся на кухню, взял там ведро и побежал к колодцу. Он был не так уж близко - в конце сада. Когда я вернулся с водой, крыльцо горело уже вовсю. Муся по-прежнему стояла, заложив руки за спину, и задумчиво глядела, как пламя шло вверх по резным столбикам крыльца. - Ты плохо носишь воду, - строго сказала она.
– Я тобой сегодня недовольна. Нужно носить воду двумя ведрами, а ты носишь одним. Непонятливый! - Второе ведро на кухне, - робко возразил я.
– Туда уже не пройти. - Теперь я вижу, что дом сгорит, - с некоторой обидой в голосе сказала Муся.
– Иди подсади меня в наше окно. Я пойду спасать мамины платья. Мы пошли к дальнему окну, я ее подсадил, и она влезла в комнату. А я вернулся к крыльцу. Вдруг с улицы раздался крик: "Пожар! Пожар!" Это кричал какой-то прохожий. Крик услыхали люди в соседних домах и прибежали сбивать огонь. Кто-то поспешил в пожарное депо, где в это время происходило молитвенное собрание, - там была и Робинзоновна. Адвентисты быстро осознали грозящую деревянному городку опасность. Так как это был не конец света, а только пожар, то они постановили принять участие в борьбе с огнем. Под предводительством Робинзоновны они прикатили из депо телегу с насосом и бочкой, полной воды. Пожар был ликвидирован. Дом не пострадал, сгорело только крыльцо. Про Мусю и о причине поджога я ничего не сказал, и Робинзоновна была очень удивлена, зачем это мне понадобилось поджигать дом. Она даже не очень ругала меня, а только заперла в чулан, чтобы я не поджег дом вторично. В чулане было довольно уютно, только мыши так и сновали по ногам. После пожара они совсем распоясались и ничего уже не боялись. Через день приехала тетя Аня и нашла, что я очень похудел. Она тоже не могла понять, почему я хотел сжечь дом, и считала, что тут какое-то недоразумение. Робинзоновна высказала ей предположение, что мне было веление свыше, и привела текст Писания, из которого можно было понять, что бог иногда выполняет свои решения через детей и слабоумных. Робинзоновна так бы и осталась при своем мнении, но тут в кухню вошла красивая Муся (она подслушивала за дверью). Муся обиженно заявила, что ни я, ни бог тут ни при чем; это она, Муся, догадалась, как бороться с мышами. А если это не удалось, то виновата в этом не она, а я: я слишком непонятливый. После этого тетя Аня увезла меня в Ленинград даже с некоторой поспешностью, и я не успел проститься с красивой Мусей наедине. Но когда я проходил мимо ее окна, она показала мне картинку - это была "Гибель "Лузитании"" - и ласково улыбнулась. И я понял, что все-таки не напрасно я жил в этом доме.
3. Дочь Миквундипа. Дядя Боба После того как я упал с карниза и после того как я поджег дом, тетя Аня решила, что мне нужна строгая воспитательница, нечто вроде дореволюционной бонны. Ведь занятия в школе начнутся еще через полтора месяца, а за это время я могу окончательно исхулиганиться и стать вторым графом Панельным (так звали предводителя василеостровской шпаны). С другой стороны, я могу утонуть в Неве или попасть под трамвай, что тоже нехорошо. После чтения многих объявлений тетя Аня наконец остановилась на одном, напечатанном в "Вечерней Красной газете". Оно гласило: "Воспитательница-педолог, работающая в МИКВУНДИПе, согласна за умеренную плату, в целях педолого-педагогической практики, временно стать приходящим педагогом-воспитателем. Дефективность не пугает". Далее следовал адрес и телефон. Адрес был василеостровский, что, по мнению тети Ани, было уже хорошим признаком: ведь самые порядочные люди живут на Васильевском, за исключением графа Панельного и его воинства. А главное сразу было видно, что воспитательница опытная, раз она работает в таком солидном учреждении, как МИКВУНДИП. Правда, расшифровать это слово тетя Аня не могла, и даже мать Лизы и отец Шерлохомца ничем не смогли ей помочь в расшифровке, но все пришли к выводу, что это какой-то научный институт. После этого тетя Аня созвонилась с подательницей объявления, и та изъявила желание ознакомиться с объектом, то есть со мной. Лидия Владимировна явилась на следующий день, в воскресенье. Тетя Аня, отворившая ей дверь, вначале подумала, что это к кому-то пришла докторша. Дело в том, что Лидия Владимировна явилась в белом медицинском халате. Она объяснила тете Ане, что в дальнейшем, если объект ее устроит, она будет приходить в обычной одежде, а халат она надела ради первого посещения, на всякий случай. Войдя в комнату, Лидия Владимировна неодобрительно покосилась на стену, где внесли портреты Петра Великого и Бетховена, и строго сказала тете Ане, что держать эти портреты непедагогично. Ведь Петр Первый является представителем помещичье-дворянской монархии, а Людвиг ван Бетховен является выразителем паразитических чаяний буржуазии. Сказав это, представительница МИКВУНДИПа села за стол и вынула из портфеля какую-то бумагу, песочные часы и пистолет. Правда, я сразу разглядел, что это не настоящий пистолет, а стартовый; ими объявляют старт бегунам и из них же стреляют, когда тренируют служебных собак, чтоб те приучались не бояться выстрелов. Я с удовольствием смотрел на эти предметы (исключая бумагу) и ждал чего-то интересного. И сама Лидия Владимировна мне сразу же понравилась. Она была миловидна и внешностью напоминала дочь Монтесумы с обложки книги. И я мысленно прозвал ее так: дочь Миквундипа. Однако я заметил, что тетя Аня смотрит на дочь Миквундипа с какой-то тревогой и что ей непонятно, при чем тут докторский халат, песочные часы и пистолет. Но Лидия Владимировна быстро все объяснила. - Сейчас ты будешь заполнять тест-анкету, - обратилась она ко мне.
– Когда я переверну часы и выстрелю, ты сразу же начинай отвечать на вопросы, а где не можешь или не хочешь ответить, ставь знак вопроса. Через десять минут, когда кончится песок в часах, я выстрелю снова, и ты сразу же отдашь тест-анкету мне. Понятно? - Понятно!
– бодро ответил я. Дочь Миквундипа нравилась мне все больше и больше. - Позвольте мне посмотреть эту анкету, - скромно попросила тетя Аня и, просмотрев, робко сказала: - Не слишком ли это сложно? Он у меня склонен к шалостям, но ведь он все-таки обыкновенный ребенок... Нормальному ребенку трудно... - У вас старомодные понятия о детях, - прервала тетю Аню дочь Миквундипа.
– С точки зрения педологической науки, нормальных детей нет. Есть дети повышенных способностей и есть пониженных способностей, и есть дети дебильные. А эту тест-анкету, к вашему сведению, я составляла под руководством самого Пузанца! Тетя Аня потупилась и умолкла, а дочь Миквундипа взвесила на ладони пистолет и велела мне приготовиться. Раздался выстрел, тетя Аня вздрогнула и испуганно посмотрела на потолок, а я принялся за работу. Время от времени я поглядывал па песочные часы очень уж быстро тек в них песок из верхней колбочки в нижнюю.
ОБЛЕГЧЕННАЯ УНИВЕРСАЛЬНАЯ ТЕСТ-АНКЕТА № 17-Д По методу автора книги "Дебильный ребенок" проф. С. Я. Пузанца. Дается мальчикам (девочкам) 8-12 лет на предмет выявления умственной отсталости и отклонений от психических, этических и моральных норм № п/п
Вопросы
Ответы
1
Куда впадает река Сурхоб?
В океан
2
Сколько лет было Наполеону, когда он умер: 0, 5, 12, 17, 22, 27, 46, 50, 52, 78, 101, 196, 411? (Нужное выпиши)
101
3
78 911 277 помножь в уме на 84 567 654 998 765 551 и раздели на 0, 167 664
97.
(Результат выпиши)
?
4
Ты болел (болела): коклюшем, оспой, проказой, свинкой, тифом, малярией, насморком, корью, скарлатиной, шизофренией, пляской св. Витта, чесоткой, глистами? (Нужное выпиши)
Скарлатиной
5
Юлий Цезарь был: изобретателем, композитором, педагогом, полководцем, инженером, капиталистом, врачом, спортсменом? (Нужное выпиши)
?
6
Сойтись в бесконечности две линии: могут? не могут? (Нужное выпиши)
?
7
Ты боишься: наказаний, угрызений совести, мышей, войны, собак, хулиганов, бога, темноты, грозы, лошадей, покойников, лягушек, родителей, отставания в учебе? (Нужное выпиши)
Мышей
Продолжение № п/п
Вопросы
Ответы
8 Попробуй написать продолжение стишка: Утро. Рады детки все, Радостные лица!..
На трамвайной колбасе Едут лев и львица