Щегол
Шрифт:
— Не надо было мне водку на голову лить, — сказал я, нащупал свои очки и затем вытащил из общей кучи грязной одежды на полу первые попавшиеся штаны.
Борис ущипнул себя за переносицу, рассмеялся:
— Да я помочь тебе хотел. Капелька бухла — и сразу лучше.
— Да уж, огромное тебе спасибо.
— Я правду говорю. Если ее потом не сблевать обратно. Голова проходит сразу, как по волшебству. От отца моего толку мало, но вот этой, очень толковой вещи он меня научил. А лучше всего, если есть холодное пивко.
— Ну-ка,
— А?
— Поди, погляди. Хочу, чтоб ты это увидел.
— Ну просто скажи, что там, — промямлил с пола Борис. — Неохота вставать.
— Уж придется.
Внизу было настоящее место преступления. На каменной дорожке, ведущей к бассейну, — полоса кровавых брызг. Вокруг беспорядочно раскиданы, разбросаны ботинки, джинсы, промокшая от крови рубашка. На дне бассейна, в самом глубоком месте, плавал прохудившийся Борисов ботинок. И самое ужасное: на отмели, у ступенек, колыхалась жирная пена блевотины.
Без особого усердия повозив туда-сюда пылесосом для бассейна, мы уселись на кухне — курили отцовские «Вайсрой», болтали. Был почти полдень — и думать поздно о том, чтоб пойти таки в школу. Борис — расхристанный, весь какой-то взвинченный, рубашка сваливается с плеча, хлопает дверцами шкафчиков, сокрушается, что нет чая — заварил нам отвратительного кофе, вскипятив на русский манер перемолотые зерна в кастрюльке.
— Нет-нет, — остановил он меня, когда я налил себе кофе в обычного размера чашку. — Очень крепкий, очень мало надо.
Я отпил, поморщился.
Он окунул в кофе палец, облизнул его.
— Хорошо бы печенья.
— Издеваешься?
— А хлеба с маслом? — с надеждой спросил он.
Я сполз с кухонной стойки — аккуратненько, потому что голова болела по-прежнему, порылся в ящиках и в одном наконец нашел сахар в пакетиках и пачку кукурузных чипсов, которые Ксандра притащила из бара.
— Жесть, — сказал я, взглянув на его лицо.
— Чего?
— Что это тебя отец так.
— Да ничо, — промычал Борис, наклонив голову так, чтоб получилось засунуть чипс в рот целиком. — Однажды он мне ребро сломал.
Наступило долгое молчание, потом я сказал, просто потому, что больше не знал, что сказать:
— Ну, сломанное ребро — это не так уж страшно.
— Не, но больно. Вот это, — он задрал рубашку и показал мне, какое ребро.
— Я думал, он тебя убьет.
Он поддел меня плечом:
— Ай, я его нарочно разозлил. Огрызнулся. Чтоб ты смог Попчика оттуда увести. Слушай, нормально, — покровительственно добавил он, потому что я так и стоял, вытаращившись на него, — да, вчера ночью он рвал и метал, но когда он меня увидит, ему будет очень стыдно.
— Может, тебе тут какое-то время пожить?
Борис отставил руки назад, откинулся, снисходительно
— Да не волнуйся. Бывает у него депрессия, вот и все.
— А-а… — В сдобренном «Джонни Уокером» прошлом, отец — со следами рвоты на сорочках, под звонки разъяренных сослуживцев, иногда даже со слезами на глазах — валил все свои приступы бешенства на «депрессию».
Борис рассмеялся — казалось, ему было по-настоящему смешно:
— И чего? Тебе что, самому иногда грустно не бывает?
— Его в тюрьму надо за такое.
— Ой, да ладно. — Борису надоел его мерзкий кофе и он полез в холодильник за пивом. — Отец, ну да, характер у него тяжелый, но он меня любит. Когда уезжал из Украины, мог меня вообще соседям оставить. Как было с моими друзьями, Максом и Сережей, Макс потом оказался на улице. Кроме того, если ты так думаешь, то и я тогда сам тоже должен сидеть в тюрьме.
— То есть как?
— Я один раз пытался его убить. Серьезно! — сказал он, когда увидел, как я на него гляжу. — Пытался!
— Не верю.
— Нет, правда, — спокойно подтвердил он. — Я из-за этого очень переживаю. Прошлой зимой на Украине я его выманил на улицу — он был такой пьяный, что вышел. А я потом дверь запер. Думал, уж точно замерзнет в снегу. Классно, что не замерз, да? — загоготал он. — Господи, я б тогда застрял на Украине. Жрал бы из мусорных баков. Спал бы на вокзале.
— И что случилось?
— Не знаю. Было еще не очень поздно. Кто-то его увидел и посадил в машину, какая-то женщина, наверное, не знаю. Ну и, в общем, он тогда напился еще сильнее и домой вернулся только через пару дней — повезло мне, потому что он не помнил, что было. Он мне тогда принес футбольный мяч и пообещал с этого дня пить только пиво. Ну, месяц где-то продержался.
Я потер глаза под стеклами очков.
— А в школе что говорить будешь?
Он щелкнул клапаном пивной банки:
— А?
— Ну, это. — Синяк у него на лице был цвета сырого мяса. — Вопросы точно будут.
Он засмеялся, ткнул меня локтем:
— Скажу им, что это ты меня так, — ответил он.
— Нет, ну серьезно.
— А я серьезно.
— Борис, не смешно.
— Ой, ну хватит тебе. Футбол, скейтборд, — черные волосы упали ему на лицо тенью, и он отбросил их назад, — ты ж не хочешь, чтоб меня отсюда выслали, да?
— Ну да, — ответил я после неловкого молчания.
— Потому что — Польша, — он протянул мне пиво, — вот, что будет. Туда депортируют. Хотя Польша, — хохоток, будто резкий лай, — господи, лучше, чем Украина!
— Но тебя ведь не могут туда отправить, верно?
Он, нахмурившись, разглядывал руки — грязные, с запекшейся под ногтями кровью.
— Нет, — запальчиво ответил он, — потому что я тогда убью себя.
— Ой-ой-ой. — Борис вечно угрожал себя убить — по самым разным причинам.