Щенки Земли
Шрифт:
— Плевал я и на веру и на ваши эпиграммки. Больше вы мне не Большой Брат. Уже два года, как я — ваш босс, дружище. Что же касается вашей новейшей набожности, то я затащил вас сюда, несмотря на нее и несмотря на отвратительную величавость некоторой части вашей поэзии тоже.
Что мне оставалось, кроме отступления?
Мордикей улыбнулся, гнев исчез так же быстро, как накатил на него.
— В сборнике попадались и отвратительно хорошие стихотворения тоже. Джорджу книга понравилась в целом больше, чем мне, а Джордж разбирается в подобных вещах лучше меня. Он сейчас копошится
— О Джордже? Он… очень впечатлительный. Боюсь, я не был готов осмыслить все сразу. Я и теперь еще не готов. Здесь живется довольно безответственно, особенно после полного вакуума Спрингфилда.
— Как в аду. Между прочим, какой у вас коэффициент умственного развития?
— Есть ли смысл говорить о коэффициенте умственного развития в моем возрасте? В пятьдесят седьмом в одном тесте я набрал сто шестьдесят, но не знаю, чему бы это соответствовало для меня по стандартной кривой. Но теперь не все ли равно, что даст какой-нибудь печатный тест? Весь вопрос в том, что вы делаете с помощью вашего интеллекта.
— Понимаю — вопрос в том, не ссучился ли он?
По легкости, с которой он так поспешно ответил, я почувствовал, что наш разговор впервые коснулся темы, к которой Мордикей относится вполне серьезно.
— Что делаете вы, Мордикей? Здесь, в этом заведении. И что это за заведение? Что Хааст и Баск пытаются выведать у ваших людей?
— Это ад, Саккетти, разве вы не видите? Или его передняя. Они пытаются скупить наши души, чтобы пустить тела на сосиски.
— Они говорили вам, что я ничего не должен знать об этом, не так ли?
Мордикей отвернулся и затопал через комнату к книжной полке.
— Мы гуси, а Хааст и Баск набивают наши зобы западной культурой. Наука, искусство, философия, все, что годится для кормежки на убой. А пока —
Ох, не сыт я, ох, не сыт я.А меня всё кормят, кормят,Мочи нет смотреть на пищу,К ней притронуться нет сил.Ох, не сыт я.Мордикей прочитал мое стихотворение. Авторская реакция колебалась между тем, что мне льстил его выбор именно этого отрывка (он один из тех, которыми я горжусь), и состраданием к муке, с которой он декламировал. Не менее жалко было и себя, первым высказывавшего эту муку. Я ничего не сказал и перестал задавать вопросы.
Мордикей тяжело опустился на кушетку.
— Эта комната, Саккетти, — просто настоящая беда. Все наши комнаты были сначала такими же, но вы не должны с этим мириться. Скажите Хаасту, что желаете иметь что-нибудь более классное. Скажите, что эти занавески причиняют вред сигналам вашего мозга. У нас здесь карт-бланш на такие вещи, как отделка интерьеров. Не сомневайтесь и пользуйтесь преимуществом.
— По сравнению со Спрингфилдом она выглядит вполне элегантной. В этом отношении она не уступает ни одному месту, где мне приходилось бывать, не считая номер на сутки в Ритце.
— Да, поэты не делают чертовски больших денег, не так ли? Могу держать пари, что я был куда богаче вас — перед тем, как меня отобрали. Эти, мать их так! Было огромной ошибкой попасть в число отобранных.
— Вы попали в лагерь «Архимед» так же, как Джордж, через военную тюрьму?
— Да. Нападение на офицера. Тот
Я засмеялся, и не только потому, что голова пошла кругом от поспешности и перемены тем его красноречия, но и оценив его остроты.
— Но это оказалось ошибкой. Я был просто тупицей.
— Тупицей? Что-то не-похоже, чтобы такое определение вам подходило.
— Черт побери, я не сомневаюсь, что никогда бы не набрал коэффициент умственного развития сто шестьдесят. Отродясь не набрал бы.
— Перестаньте, все эти тесты — хитроумные головоломки для белых англосаксов, протестантов среднего класса вроде меня. Полагаю, правильнее было бы сказать — для белых англосаксов-католиков. Измерить интеллект не так просто, как взять пробу крови.
— Благодарю на добром слове, но правда есть правда, я был тупоголовым сукиным сыном. И даже хуже чем тупоголовым. Все, что я теперь знаю, то, как я говорю с вами, — все это за счет Па… — за счет того, чем они меня пичкают.
— Все за счет этого? Нет.
— Мать вашу, все от этого! — Он рассмеялся более спокойно, чем в первый раз. — Говорить с вами — одно удовольствие, Саккетти. Вы пасуете перед каждой моей непристойностью.
— Полагаю, это результат воспитания в окружении среднего класса. Я хорошо пользуюсь англосаксонскими словами в печати, но почему-то их устное произнесение… Это рефлекс.
— Эта книга репродукций у вас на столе — вы читаете текст к репродукциям?
— Я лишь бегло просматривал второй том «Фламандских живописцев»; в нем Виленский собрал гравюры. Весь текст — в первом томе; я начал было читать, но увяз. У меня недостаточно усидчивости, чтобы сконцентрировать внимание на чем-то одном.
Реакция Мордикея на это оправдание оказалась неправдоподобно серьезной. Он ничего не сказал в ответ, однако после небольшой паузы продолжил прерванную мысль:
— Там есть одно жуткое место. Можно, я прочитаю его вам? — Он уже взял с полки первый том. — Это о Хуго ван дер Гоэсе. Вы о нем слышали?
— Только то, что он был одним из ранних фламандских художников. Хотя не думаю, что я видел что-нибудь из его работ.
— Вы и не могли видеть. От них ничего не осталось. Во всяком случае, ничего с его подписью. История такова, что около тысяча четыреста семидесятого года он сошел с ума, стал одержим идеей, что проклят, что дьявол намерен заполучить его и всякое такое. В то время он уже жил в монастыре под Брюсселем, и братьям приходилось прибегать к музыке, чтобы возбуждать и успокаивать его, подобно Давиду с Саулом. Один из тамошних парней вел хронологию его помешательства — со всем этим очень стоит ознакомиться, — но один отрывок мне по-настоящему нравится… Позвольте, я его прочитаю: