Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Книга вторая
Шрифт:
Предлагалось удостоверить право нахождения в зоне государственного заповедника.
Здесь же коротко указывалось время работы и обеденного перерыва. Чужой листок в клетку предлагал стандартную процедуру регистрации. Предмет личного охотничьего снаряжения мог быть возвращен после заявления и по предъявлении документа, удостоверяющего право на ношение холодного оружия.
Его старого остро заточенного ножа, реликвии сказочного мира с рунами из «Хоббита» и лучшим дизайном морских котиков, который он не оставлял никогда и нигде, не было. Солнце играло на тех рунах днем и свет звезд ночью и не было ничего, что заставило бы их молчать или заставить с ним расстаться. Он был нужен.
Чтобы извлечь пули и чтобы вернуть все назад.
Он знал, все, что для этого нужно, это терпение и согретый на огне острый металл.
С
Гонгора чувствовал, как капля за каплей истекает отпущенное время, когда еще дозволено вмешиваться в равнодушный ход событий. Надо было что-то делать.
Из оставшихся кубиков экстренного запаса он взял два, съел то, что оставалось в палатке и не требовало огня, готовить времени не было.
Через четверть часа Гонгора сменил повязку и сделал это уже основательнее. Улисс визжал, не переставая, тихо и хрипло.
Еще через четверть часа он достал со дна рюкзака то, что не трогал никогда, запаянный пакет жаренных орехов. Улисс потерял слишком много крови. Ждать больше смысла не было.
Он напился из речки, собрал в горсть все, сколько нашел, таблетки аскорбиновой кислоты и глюкозы, запил водой, накинул на голый торс ветровку и закатал рукава. День обещал быть жарким. Потом отвязал от рюкзака и накинул поверх себя моток троса, – пока без конкретного плана, скорее по привычке, без веревки в горы он уходил редко, – затянул на штанах пояс и сунул за него сзади охотничий томагавк Штииса. Все это время он представлял, как острое лезвие ножа взрезает упругую седую шкуру и погружается в поисках кусочка металла. Наверное, Улисс очень не хотел их, это у него всегда получалось хорошо.
Он оглянулся на солнце. В синем небе висела одна тучка и больше ничего. Шкуру в таких случаях сшивают тонкой шелковой нитью – как в моем кармане.
Не обращая внимания на громкий визг, он лег, подсунул голову под забинтованный бок, как получилось, медленно и осторожно взвалил себе бандита на плечи и поднялся. Пока двигаться было можно, но до моста слишком далеко, конечно. Жарко, подумал он. Выбора не было.
Плохо, когда нет выбора. Гонгора обернулся, с сожалением и тоской, – элитный горный рюкзак и канадского приготовления сверхлегкий тент были слишком хороши, чтобы бросать. Полусфера палатки одиноко жалась к деревьям, и лучшее время его бестолковой жизни было связано с ней. Он сказал себе: как хорошо иметь свой дом.
Он осторожно двинулся вдоль отмели, переходя на экономный походный бег, попутно прикидывая, все ли взял и не оставил ли чего-то, крайне необходимого ему и его бестолковой вселенной, он не знал, сколько у него времени. И не хотел об этом думать.
10
Нельзя сказать, что методика горных пастухов в вопросах выведения крупного, сильного и злобного киноцефала, способного обходиться малым и противостоять поползновениям диких волков, отличалась каким-то особенным подходом. Меньше внимания, меньше беспокойства – природа сама решит, кому жить стоит. В условиях безжалостного отбора выживет самый достойный…
…потом дед рассказывал об одной дворняжке. Та чудом осталась в живых после стычки с откормленным кобелем, профессиональным бойцом, на нее все махнули рукой, а пьяный хозяин собрал что было с земли, сгреб внутренности, зашил шкуру обычной иголкой и ушел спать…
…и был другой день, и было самое время снов, и он еще смотрел вверх, потому что любил смотреть на излом, и выковал в тот день старец паранг, и не была у него рукоять особой резьбы или смысла, но было лезвие – черного зеркала и зеркальной чистоты…
Ну как – получается? – негромко спросил голос. Память, поперхнувшись, тут же напряглась, где-то он все это уже слышал. Его снова преследовал чужой летний вечер, слепые дома в камне; он мог прикоснуться к ним ненавистью, тень незнакомой многоэтажки нависала, как некролог. Тихий двор, зелень, скамейка и бабки. Вечер всей жизни. Убийство времени.
Он едва обогнул угол дома, как его ударил по лицу шуршащий песок сухих губ. Умирающий шорох отживающей плазмы сползал, обнажая шепот прибоя, бесполезный остывающий вечер. Уже в прошлом. Ему наперерез что-то неслось, самомнение камикадзе не оставляло сомнения, что все не просто так. Размытое послание выглядело, как обычный комар, но только на первый взгляд. Обязательно должен быть стрелок, пуля всегда создает массу осложнений – с дребезгом, лязгом, щепками, дымом и запахом, но прав всегда стрелок. Голос вернулся, но был уже не один, теперь, уверенно переваливаясь с боку на бок и по пояс проваливаясь в свежий снег, с ним шагала ворона. До синевы черная и кругом правильная.
Голос молчал, но ворона смотрела. Она предлагала другую модель ситуации. Облизывание лезвия бритвы и обещание лимонной кислоты.
А это зачем?
Что – зачем, помедлив снова, переспросил голос.
Лезвие и кислота.
А, это, произнес Голос как бы уже в заметном облегчении. Нe знаю. Оборот такой.
А лимон тут причем?
Я же говорю, не знаю. Здоровее будем.
Бес уходящего сознания падал все чаще, из противоречия только заставляя себя подниматься снова, но с каждым разом это у него получалось все хуже, мешала застрявшая дробящая разум и кости боль, он падал опять, с головой зарываясь в прошлое, какое-то время лежал, закрыв глаза и хрипло дыша, затем поднимался и снова принимался перепахивать собой гребни сугробов. Заслоняемый грохочущей мглой, обжигающей волной ярости и стыда, он видел, как, неспешно ликуя, надвигались и нависали над ним медленно улыбавшиеся лица пилотов, и даже сквозь грохот в ушах слышал крик, необъяснимую боль с неотступным привкусом смерти. Он, не оборачиваясь, стремительно уходил на дно преисподней, под ней было что-то еще, другое дно и новая боль, он дышал ровно и глубоко, как надо, но глаза разъедала соль, и он не различал под собой ничего, кроме носков мокасин и эверестов, которых ему не видеть уже никогда.
11
Это казалось важным: не молчать. Улисс всегда слушал, когда с ним говорили, – и он говорил, пока мог. Он бежал, постепенно наращивая темп, вниз вдоль горной реки, через камни и бурелом, к тесному темному ущелью, где огромные пихты подступали к самой воде и где шумный поток пересекало новое аккуратное шоссе.
Вечернее солнце расплылось кляксой, под ним торчали зубы дракона и лес. Он ненавидел сегодня лес. Лес страшно мешал, лез с советами и путался под ногами, он цеплялся пальцами и ставил подножки, заглядывая в глаза, проникаясь сочувствием, прижимаясь к воде и не давая себя обойти. Чья-то голова все время качалась рядом, ему без конца что-то мешало, лапы и голова Лиса болтались на уровне коленей, словно крупья зарезанной мохнатой овцы, но Лис, конечно, был слишком тяжел. Приходилось ложиться и лежать. Потом подниматься и бежать снова. Лис больше не визжал. Он затих, продолжая лишь часто, с надрывом, хрипло дышать. Теперь он дорого бы дал, чтобы только слышать это хриплое дыхание. Он знал, что скоро в крови упадет уровень сахара, и он уже не поднимется. Если все сделать правильно, можно много успеть. Главным было не споткнуться. Теперь он почти все время молчал и глядел под ноги, и когда он молчал, было слышно журчание воды, шуршание в гальке изношенных мокасин и охрипшее дыхание Лиса.
Он бежал, все чаще оскальзываясь и спотыкаясь, здесь в памяти было что-то вроде лакуны, потом он увидел, что леса стало больше и он стал выше, а сам он снова бежит, рельеф все время менялся, иногда он промахивался, неверно определял расстояние до неровности, сбивался, терял ритм, и тогда они начинали хрипеть вместе. Он боялся думать, что не успеет.
12
__________________
Выковал тогда старец паранг и выбил в память о том на камне знак эвереста. Не была рукоять у паранга особой резьбы или смысла, но было лезвие – черного зеркала и зеркальной чистоты. Так сказал старец: есть хорошие вещи. За привычным лежит странное. Если паранг будут хранить чистые руки, чистой будет каждая жизнь, которую он отнимет. Пусть никогда не прикоснется к нему чужая рука и никогда не узнает, что значит – отражение далеких небес. Придет несчастье, и то, что казалось вечным, станет прошлым. Но до тех пор, пока чист он, всегда будет отражаться в нем восход луны. Это последнее, что ковали мои руки. Так сказал старец: будь умницей и держись тонкой грани паранга. Между добром и злом.