Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Книга вторая
Шрифт:
Днем весело играло на нем солнце и ледяной огонь ночью, и удивлялся он: странное лежало в привычном. И каждому хватало малого, обоих любило утро, и то, что отражалось, обещало лучшее. Необычный дар решил он отметить знаком огня – не обычным, резьбой эвереста. И собрал он по рунам гор знак утра, лучшего времени жизни, но не мог оставить на зеркале лезвия след ни металл, ни сверхпрочный камень, потому что само оно привыкло оставлять след. Только бабушка знала многое, чего давно нет, и так говорила: одна с нами религия у него, религия чистой воды. Лишь омыв и прижав к сердцу, можно разглядеть то, что скрыто. Но пока чист он, всегда будет
Тихо играл, сияя, на зеркале ножа оттиск ночи, и был другой день, и было самое время снов, и он смотрел вверх, потому что любил смотреть на излом, и был еще рядом малыш – всем чудесный, но молчаливый молчанием ночи. Молчали они вместе, и были звезды, и не было рядом вчера, и всегда было только завтра, только малыш устал молчать на одном месте. Так говорил он: дай мне время, и я заполню им всю твою притчу, вот только не знаю, будешь ли ты этому рад. Он хотел играть светом дня и сиять оттиском ночи, брал в руки паранг и смеялся: если б не была моя рана глубокой, где б тебе стать острым, как язык ночного паука?
Так сказал чудесный малыш.
13
Она с тупым упорством шла по пятам и сидела на каждой ветке. Она саднила, как старая ведьма, и стучала в голову молотком, от нее невозможно было отвязаться, – эта боль плясала на его костях, не оставляя надежды выбраться из-под обломков себя и оставить их в прошлом. Это был исход. За ним ждала одна пустота.
Прошло какое-то время, прежде чем до сознания дошло, что на него смотрят. Крошечное зеленое насекомое с прозрачными крылышками и длинными усиками сидело на травинке перед самым носом и пялилось. Деловито перебирая конечностями, оно сменило позицию, чтобы лучше видеть, потом стало пялиться снова. Слабый ветер качал травинку, и насекомое качалось вместе с ней.
Он не смог бы сказать, как давно так лежит, за шиворот лезли большие противные мушки, лезли периодами, не стесняясь, все вместе и по одной, может, это просто кусались стебли травы, но сейчас было не до них. Он пытался вспомнить. Над головой хлопнула крылом птица, и совсем рядом начали тяжело, хрипло и часто дышать. Дышали прямо в затылок, со страшным присвистом и без перерывов, собственно, дышали у него за спиной уже давно, но только сейчас звуки заняли свое место и стали стучаться в двери сознания. Мушки не унимались. Он представил, как отряхивает щеку, вначале от песка, потом от воспоминаний, и опускает лицо в холодную воду, – в этот момент откуда-то сверху донесся и сразу же стал удаляться мягкий шорох шин. Прямо за макушками прижавшихся к воде пихт тускло блестел турникет ограждения, и над ним висело вечернее небо. Чтобы подняться, усилий понадобилось больше, чем он рассчитывал. Тень от стены накрыла весь мост и почти все ущелье.
Малиновое яйцо солнца цеплялось за стены, оно пробивалось сквозь деревья и ясно давало понять, что время вышло. Видение перед глазами коек и капельниц сменилось вопросом, подойдет или нет кровь человека. Он не знал.
Падать сейчас было нельзя. Наверху ждали. Кто-то просто смотрел, кто-то оценивал. Сидя на корточках и собирая губы гармошкой, как бы вынужденный признать, что да, работа заслуживала одобрения. Все-таки дошли, подумал он. Трасса выглядела совсем новой.
Отчаянно виляя, глянцевый и помытый автомобиль кидался от одной крайности к другой и от кювета к кювету, словно поклявшись сегодня разбиться, но не сбрасывать скорость. Так и не сбросив, он скрылся за поворотом.
Шедший за ним выглядел проще.
Много места и меньше глянца. Как раз. Конечно, можно на пол. Конечно, он все сделает сам. Тут крутая насыпь, но он очень быстро. Времени совсем не осталось…
– Куда … т-твою мать! Куда! Говорю, лезешь! … бородатый, … м-мать!
Не понимают.
Они еще просто не понимают.
Уши словно забили дерьмом. Он, оказывается, уже совсем отвык. И от языка местных рабоче-крестьянских сословий, и от их вида, и от их визга. Он вдруг не к месту подумал, что знает, почему дети зон экстренного контроля отличаются от остального мира планеты.
– Что?..
Время. Врач. И очень срочно.
– Сиди дома, больной!.. Еще раз – что?.. Сиди дома! Дома, говорю, пусть сидит, больной!..
Самые обычные лица, но было в них что-то, что безошибочно выдавало, кто работал над их селекцией.
Сопровождаемый громким одобрительным ржанием, полированный джип резво взял с места и ушел за поворот.
Спортивные, плечистые и уверенные. Он смотрел им вслед и видел только закутанных в холод голодных призраков, продающих на рынке человеческие останки.
Автомобиль, шедший следом, аккуратно обогнул торчавшую на дороге фигуру и скрылся там же. Но машина за ней встала.
Два приоритетных лица, как две жирных иконы. Сюда хватило одного взгляда, чтобы понять, что ехали они к телевизору и национальной селедке и даже война не заставит их свернуть с намеченной цели.
– Дома больной пусть сидит!.. дома!..
Новая трасса не выглядела популярной. Может, просто было поздно. Следующей попутки пришлось ждать целую вечность.
Со стоном прошмыгнув мимо, пустой ухоженный «чипс» скрипнул тормозами, вспыхнул красными глазами и мягко встал на обочине. Над уходящей далеко вверх отвесной скалой уже висел поздний вечер.
Водитель кивнул.
– Сколько, – без всякого выражения обронил подтянутый сухощавый мужчина располагающей наружности то ли научного работника, то ли преподавателя. Он бесцветным взглядом смотрел в стекло прямо перед собой.
Приятный мужчина. Белоснежная рубашка, серебро на висках и ничего лишнего.
– Что – сколько?
Еще не понимая и уже холодея, Гонгора засунул обе руки в карманы летных штанов, где всегда болталась его зеленая записная книжка. Он уже знал, что там ничего нет и не может быть.
Гладко выбритое, моментально ставшее отвратительным холеное лицо с серым рыбьим взглядом мягко качнулось и поползло мимо.
Он стоял, стоял долго, невидящими глазами уставившись в асфальт. Он ничего не чувствовал.
Машин больше не было. Только раз мимоходом со страшным грохотом пронесся, обдав гарью, взнузданный «Термокрафт», и на потемневшее ущелье опустилась мертвая тишина.
Он начал вдруг дико, с зубовным лязгом мерзнуть. Суставы и мышцы сотрясались, все тело сковал ледяной озноб. Щурясь и ежась, он сомнамбулической пьяной тенью слонялся вдоль края обрыва, возвращался опять, долго смотрел, как пунктир белых кирпичиков на шоссе тянется, прячась за поворотом. Он не мог согреться. Ему очень хотелось вниз.