Шрифт:
Евгений Попов
Щигля
Собралась тут веселая компания на даче. Отмечать именины, что ли? Или просто выпить. Доктор Сережа, влюбленный офицер Потапов и один, который писателем себя называл, а сам сторожем работал, да хозяйка дома, разведенная красавица Наташа. Вот и вся компания веселая, собравшаяся на даче в летний день на свежем воздухе, под солнцем.
Пили. Ели картошку с тушенкой, огурцы, помидоры, колбасу. Беседовали. Тихо так было, хорошо.
И даже девочка не мешала. Маленькая девочка, деточка, дочка Наташи. Звали ее Оленька, И была Оленька в аккуратном платьице синеньком, и с карими глазками, и в пионерском галстучке. Она с гостями, конечно, не сидела. То есть она, конечно, сначала посидела, скушала свое, выпила газировочки, а потом и закопошилась где-то там далеко, где куклы, домики, тряпочки, лоскуточки.
– Да! Я не отрицаю. Много, много, конечно, у нас еще бардака, но я надеюсь, я уверен, что рано или поздно все образуется, - сказал офицер Потапов.
Доктор молчал. Красивое лицо его осунулось. Он серый хлебный шарик мял мятыми пальцами. Поблескивал массивный золотой перстень.
Доктор молчал, а писатель ухмыльнулся:
– Во-во! Я тоже так говорил, когда в плагиаторах ходил. В районной газете. Помнишь, Серж, как тогда на меня напали, что я плагиатор. А я в ответ, что если я и плагиатор, то плагиатор лишь современного газетного языка. Потому как то, что пишется нынче в статьях, в том числе и моих, халтурных, есть ходульный набор бессмысленных фраз. Помнишь, Серж, а?
Но "Серж" опять молчал. Зато вступила в разговор Наташа.
– Понимаешь, в твоих словах есть, конечно, что-то такое... верное. Я понимаю. Ты имеешь право. Твоя судьба... и прочее. Но ведь нужно же во что-то верить? Не все же так мрачно вокруг, как ты изображаешь? Вот ты смотри, какие иногда статьи "Литературка" печатает!
– Критикуют вплоть до министра, - поддержал офицер, преданно глядя на Наташу.
– Эх, Наташка! Глупая ты все-таки, Наташка, - сказал писатель. Впрочем, пардон, - спохватился он.
– Пардон, мадам, целую ручки.
И опять ухмыльнулся, обнажив желтые стесанные зубы. Но устал, сгорбился, затих.
И все что-то замолчали. Жужжали жуки, оса ползла по белой скатерти, на железной дороге прогудело.
– Музыку, что ли, включить?
– сказала Наташа.
И тут на веранде появилась Оленька. Она делала рукой какие-то таинственные знаки.
– Играй, играй, лапушонок, - рассеянно сказала мама.
– Мам!
– девочка смотрела умоляюще.
– Мам, можно я прочитаю про Щиглю?
– Ну, уж это по части дяди Толи, - улыбнулась мама.
– Это он ведь у нас... писатель - тонко добавила мама.
– Мам, ну можно? Дядя Толя, можно? Дядя Сережа, можно?
– Можно, можно, - великодушно согласилась мама, и все устроились поудобнее.
Девочка отставила ножку, сделала ручки по швам и звонко продекламировала:
– Стихотворение "Щигля". Посвящается Карлсону, который живет на крыше.
– Сексуальной жизнью, - еле слышно пробормотал писатель, но на него посмотрели строго.
– Мы почистим Щигле клетку.
Будет Щигля очень рад.
И постелим там салфетку
Для его нежнейших лап.
Щигля - добрый, Щигля - смелый.
Щигля - первый друг ребят.
"Щигля - милый и умелый",
– Все ребята говорят.
Припев:
Щигля, ты наш детский сад,
Детский наш, советский.
Катин ты и Олин
Первый друг ребят.
Щигля наш любимый,
Щигля наш хороший,
Щиглю все увидеть,
Все хотят.
– Всё!
– сказала девочка.
И хотела убежать, но ее остановил обрушившийся шквал аплодисментов.
– Ну ты даешь, мать! Даешь, старая!
– хохотал писатель.
– Ну даешь! растрогался он.
– И самое главное - Щигля-то, он у нас, оказывается, советский! Верно? Да? Олька, да?
– Действительно, очень интересно, - искренне сказал офицер.
– Это прямо творчество. Вы, Наташа, отдайте ее в какой-нибудь кружок. Обязательно отдайте!
– И так уж вся избегалась, - сурово отвечала польщенная Наташа.
– И в балетный ходит, и на испанский язык записалась.
– И самое главное - советский! Верно? Да? Олька, да?
– не отставал писатель.
– А только вдруг он не советский, а немецкий? А? Олька, а?
– Нет, советский!
– Глаза девочки налились слезами.
– Он хороший. А ты дурак! А вы пьяные!
– крикнула девочка, вырвалась и убежала.
– Совершенно от рук отбилась, - покраснела Наташа.
– Ничего. Это временное. Она же растет, - убеждал офицер.
– Отцы и дети. Акселерация. "С печалью я гляжу на наше поколенье..." веселился писатель.
– Да перестаньте же вы паясничать!
– разгневался офицер.
А доктор все молчал. И тут, как это бывает порой у нас в Сибири, вдруг тучи налетели, молния разорвалась, загрохотало, и хлынул тугой ливень.
Ливень обрушился внезапно, ливень бил точно. Гнулись кусты.
– Быстро! У кого что под рукой - хватайте!
– приказала Наташа и ринулась в дом.
Шумные, вымокшие, все внезапно оказались в доме, где на стенке тихо тикали ходики, кот вытянулся в плюшевом кресле, и было тихо, покойно, высохшие цветы стояли в хрустальной вазочке.
– Это называется божье знамение.
– Писатель отряхивал воду с длинных кудрей.
– А вы что не стрижетесь?
– спросил офицер.
– Под хиппи работаете, что ли? Зарос весь волосами, понимаешь, а считает себя интеллигентным человеком.
– Зря стараешься, - писатель смотрел весело.
– Зря стараешься. Ни ты, ни я ей не нужны.
– Это в каком смысле?
– насторожился офицер.
– А впрочем, может быть, и не зря. Такие, как ты, то есть вы, вы всегда победители. Понял? Не понял? А давай-ка лучше выпьем, брат, что ли? Эх, загулял, загулял, загулял!..
Офицер побагровел, но выпил.
– Оленька! Оленька!
– кричала в это время Наташа, бродя по комнатам и скрипя половицами.
– Куда ты спряталась, чертовка?