Щит земли русской
Шрифт:
Янко улыбнулся, счастливый, даже не догадываясь спросить, что же привело Могуту в это мертвое городище?
Могута сидел рядом, подтянув широкие колени к подбородку, и на двух пчел смотрел, которые, теснясь, в один цветок василька пытались влезть поглубже. Глаза Могуты смотрели на пчел, а мысли вокруг собственной беды, будто пчелы в цветке, вертелись.
– Горе великое загнало меня сюда, друже Янко, а не бог неба.
Встрепенулся Янко с примятого бурьяна и на Могуту голубые глаза поднял в смятении.
– Прости меня, опьянел от радости. Скажи, как Белгород? Стоит ли? Все ли живы в нем? И почему ты здесь? Неужели, меня не дождавшись, воевода Радко и тебя послал в Киев? Тогда какую роту ты с меня
Дунул легкий ветер, качнулся василек возле левой руки Могуты.
– Ушел я из Белгорода, Янко, – ответил Могута и глаза поднял к небу, будто там хотел отыскать бога и ему пожаловаться на людскую неправду. – Ушел от суда посадникова. За что судим был? О том тебе в городе расскажут, говорить сейчас сил нет… И не все живы в Белгороде теперь. Умер бондарь Сайга, от голода хворь какая-то взялась в груди, где печенежская стрела ударила. Не долго страдал, в одну ночь отошел к предкам… Разуверился я в единстве русского люда, ибо богатый муж и в беде норовит слабого под себя подмять. Ежели от печенега спасутся ратаи, не спастись им от Сигурда и Самсона да и от иных знатных мужей, как Вершко с торговыми людьми. Черниговец Глеб и тот поимел в Белгороде до десятка закупов! А коли так, то чем они лучше печенега? Отныне я и Сигурд с посадником – враги! – последние слова Могута почти выкрикнул: столько злости накопилось в нем от горя за неправду на земле. – Нашу нужду они себе в прибыль обернули!
Янко на колени привстал, всем телом повернулся к Могуте. Тревожные мысли отражались на его сером, нездоровом лице, но глаза загорелись понятным беспокойством.
– На русичей руку хочешь поднять? Мыслимо ли такое? В час, когда находники землю нашу воюют?
Но Могуту не смутил такой вопрос, и он сказал то, что давно уже обдумано было:
– Что с того, что ворог мой – русич? Князь Владимир поднял руку на Ярополка, себя защищая, и не убоялся богов. А ведь Ярополк был с ним одной крови, братья по Свято славу. А посадник Самсон мне кто? Сигурд и вовсе варяжич пришлый, княжий наемник! Доможирич Сигурдов Гордей при всех белгородцах объявил меня разбойником за то, что я корм чужим детям хотел найти в Сигурдовых многих клетях, – сказал-таки Могута причину своих злоключений. – Так ли русич должен поступать, как посадник? Как доможирич варяга – от русичей псами и стражниками отгородились! Бондарь Сайга умер, а Самсон поутру поспешил к жене его Мавре объявить, что купа мужа перешла на нее! И причислил Мавру и ее сына Бояна себе в холопы. Тогда и не стерпел я, решился не ждать княжьего суда, уйти из-под стражи. Чудин же, этот тощий и хворый волк, а не ябедьник княжий, не по правде судить меня стал, а в угоду посаднику. Сущий змей, он силе моей всегда завидовал, смерти моей рад был бы…
Могута прервал свой сказ горестным стоном и не стал продолжать его. Да и что мог он еще сказать Янку? Янко встал, шатаясь от слабости, сделал несколько разминающих шагов.
– Верю тебе, Могута. Коли что и содеял ты против закона, так не по злому умыслу и не ради корысти для себя. Не страшись, друже, никто не узнает, где нашел ты себе пристанище. Бог даст, еще свидимся с тобой. Я же теперь пойду в Белгород. Там меня с княжьим словом ждут, а утешить их мне нечем: нету дружины теперь при князе Владимире… И долго еще не придет она в Киев.
– Тяжко придется белгородцам, ох как тяжко, – отозвался Могута, тоже поднимаясь. – И рад бы я стать с тобой и иными сотоварищами в последней сече, да смысла в том немного. Не спасет она вас.
Полуденное солнце припекало щедро, пахло теплыми листьями тополей и нагретой травы, а пчелы с васильков, которые начали уже закрываться, на клевер перелетали.
– Коли от князя придет спасение вам, извещу я Агафью и брата Антипа, – сказал Могута. – Им же скажи тайно, что жив я, а где – не объявляй до времени: не кинулась бы Агафья искать меня, а стражники Сигурда выследят ее и придут на это место. Пусть до времени забудется все…
Янко согласился и засобирался в путь. Пустую котомку оста вил Могуте, а нож прикрепил к поясу.
– Будь в добром здравии, Могута. Может, еще и уладится все, и вернешься ты на пашню вольным ратаем, вместе с Антипом жить будешь.
Могута безнадежно развел руками.
– Веры на то не имею теперь, Янко. Вот кабы князь Владимир отпустил купу белгородцам да то же повелел бы сделать и посаднику с иными, тогда поверил бы я в добро на земле. Но станет ли князь с сильными мужами ради простолюдинов тяжбу вести в такое тяжкое для него время? До той же поры… – и Могута отмахнулся он ненадежной мысли на лучшее.
– Когда так, – решился Янко после малого колебания, – бери меч этот и щит. Боле нечем мне одарить за твое доброе дело.
Могута лицом просиял и принял оружие.
– Вот славно как, Янко! Знатный меч, и для меня он – полжизни! Обещаю без нужды не доставать его из ножен и на русича вольного и убогого не поднимать, даже если смерть от того принять мне пришлось бы. Печенегам от встречи со мной добра не ждать, от сечи с ними и один не уклонюсь. А встретиться еще доведется: коня себе буду добывать у них.
Могута помог Янку наложить на больную ногу свежую повязку с травой-кровавником, которая сыскалась на опушке леса, потом сказал:
– Провожу тебя до омута, а там и до займища белгородского рукой подать. И я к ночи успею в свое жилище вернуться. Идем.
Теплый лес расступился перед ними, и скрылись за спиной прогретая солнцем поляна, заброшенное и вновь обживаемое городище с двуруким тополем на вершине пологого холма, а где-то слева от путников тихо журчал по склону холма в траве невидимый ручеек, скатываясь с камешка на камешек, и так до Ирпень-реки, а потом и в могучий Днепр.
Княжий посланец
Ай Владимир князь-от стольно-киевский
Наложил-то мне-ка служебку великую,
Ай великую мне служебку немалую.
Проводив Янка почти до Белгорода, устав и проголодавшись, Могута всю ночь осторожно брел к своему жилью на потаенной поляне. Шел под тихий шелест листвы, обдуваемой свежим предутренним ветром. Он слушал говор старого леса, а казалось, что потревоженные души предков ворчат у него за спиной – зачем топчет тяжелыми стопами прах людей, чьи тела так и не были погребены по обычаям, завещанным от пращуров?
«Нынешней зимой мне и в рот положить будет нечего, ежели не изловлю брашны, размером поболе куропатки», – подумал Могута, по привычке чутко вслушиваясь в гомон просыпающегося леса. Впереди, словно поводырь, указывающий верную тропу, бодро стучал по дереву также за ночь проголодавшийся дятел. По левую руку весело щебетала легкая на крыло синица, на нее, неведомо за что прогневавшись, трижды прокаркала тучная от обильной под Белгородом конской падали ворона.
«Кабы на вепря выйти – тогда и мяса можно было бы насушить», – размышлял Могута, крепко сжимая в левой руке лук со стрелой, которую придерживал большим пальцем: ежели враг рядом, не гоже лук держать за спиной, можно припоздать, выхватывая стрелу из колчана! Подумал о вепре, и в голову негаданно пришла мысль об огромном стаде, которое печенеги собрали по окрестным вежам русичей и пригнали к Белгороду ради собственного прокормления. Усмехнулся не без тревоги в душе, когда принял весьма рискованное решение: «Не велик убыток будет у кагана Тимаря, ежели я отгоню от печенежского стада одну, а лучше две говяды. Зато мне в лихую голодную пору будет что снимать с дерева, куда я развешаю туши, разрезанные на куски!».