Сципион. Социально-исторический роман. Том 1

Тубольцев Юрий Иванович

Недалеко от Аримина соперники расположили свои лагери в пределах видимости друг друга. Ганнибал сразу же вывел свою армию в боевом порядке за вал, однако ничего подобного не сделал Фабий, его солдаты продолжали заниматься своими делами за частоколом. Несколько дней пунийцы предлагали бой, но римляне не принимали вызов. Тогда Ганнибал пошел по Самнию, разоряя земли союзников Рима. Легионы Фабия также оставили лагерь и направились следом за врагом, при этом выбирая путь по холмам, чтобы не дать возможности проявить себя вражеской коннице.

13

По поведению полководца Публий понял, что в текущем году ничего интересного уже не произойдет. Это огорчало его юношескую душу, но умом он соглашался с диктатором. Конечно, толпу новобранцев нельзя было выпускать против Ганнибаловых наемников, воюющих всю жизнь и чужою кровью добывающих себе пропитание. Сципион решил, что война затянется еще не на один год, и постарался психологически настроиться на длительные труды.

После

«Требии» он стал нервным и раздражительным, чье-либо присутствие его тяготило, вследствие чего возникали конфликты с товарищами. Образ приветливого, доброжелательного, лояльного человека, создаваемый им многие годы, теперь исказился гримасой презрительной угрюмости. В то страшное время, когда одно за другим гибли войска, рушилось государство, казалось, все и каждый виновны в поражениях, тогда товарищи были лишь сотоварищами по бегству, любое лицо вызывало в памяти позорные сцены отступлений и страха перед заморским завоевателем, потому все окружающие сделались ему ненавистны. Теперь под действием длительных раздумий он поостыл и узнал, что не какой-то конкретный солдат или центурион ответственен за поражение. Он снова стал следить за собою и сдерживать дурные эмоции. А вид безусых новичков и вовсе вызывал у него отеческое чувство, столь возмужал его дух за полтора кровавых года. Он и действительно в свои неполные девятнадцать лет стал чуть ли не ветераном. В их втором легионе едва осталась треть из состава, призванного некогда консулом Сципионом. Публий с тоскою вспоминал о нечаянных обидах, нанесенных им товарищам, которых ныне нет в живых. Кто-то раздражал его вечной осторожностью, весьма походившей на трусость, кто-то — бахвальством, неуместной отвагой, другой — медлительностью речи, четвертый — любимой присказкой, пятый — манерой подшучивать, цепляясь к словам; и вот теперь их нет, и вместе с собою они унесли в землю и нечто от него. С их гибелью умерла и часть его существа, какие-то струны души в нем уже не звучат. Сейчас, глядя на молодежь, он сознавал непрочность жизненной оболочки этих людей и, когда, например, наблюдал чью-либо жизнерадостную мимику, сопровождающую смачное повествование о любовных похождениях в пройденном накануне селении, его воображение отчетливо рисовало лицо рассказчика перекошенным гримасой предсмертной боли. Мог ли он после этого сердиться на такого юнца за невинную глупость?

Соседями по палатке у Публия были военные трибуны Луций Публиций Бибул — самоуверенный молодой человек лет двадцати восьми, недавно переведенный из Сицилии, и восемнадцатилетний Марк Эмилий, который выглядел еще моложе своих лет. Публиций принадлежал к набиравшему силу плебейскому роду и имел претензию со временем возглавить борьбу плебса против аристократии. На патриция Сципиона он смотрел как на будущего политического противника, с которым, однако, еще не пришло время скрестить оружие. Публия же он и вовсе не интересовал. Поэтому между ними сложились нейтральные формальные отношения, основанные на невмешательстве в дела друг друга. Они не были друзьями, но между ними не возникло и неприязни. Эмилий же сразу стал как бы младшим братом Публия. Сципион ненавязчиво наставлял юношу в военных и политических делах, а тот оказался своего рода отдушиной для эмоций старшего не столько по возрасту, сколько по жизненному опыту товарища. Публий рассказывал ему о пережитых сражениях, о двух убитых им врагах у Требии, о том, как в долгие бессонные ночи после этого его преследовали их ларвы и лемуры, как противоречили в нем рассудок, гордый уничтожением врагов Родины, и человеческая природа, протестующая против убийства себе подобных, как потом он привык к крови и, убив галла в лесных дебрях за Кремоной, уже не испытал никакого сожаления. Он не скрыл и своей неудачи с великаном-пунийцем, и, вместе глядя с утеса на равнину, где вольготно раскинулся карфагенский лагерь, они кипели гневом при мысли, что этот непобедимый враг свободно разгуливает по их земле. Эмилий горячо убеждал Публия в том, что тот еще найдет своего соперника и сразит его. Сципион делился с товарищем мыслями о Ганнибале и Фабии, рассказывал о действиях своего отца в Испании. Выяснилось, что их родители хорошо знакомы друг с другом и даже находятся в товарищеских отношениях. Публий не раскрывал Марку только своих личных надежд на войну, своей мечты вывести однажды собственное войско против ненавистного Ганнибала.

Бибул и Эмилий общались мало. У юноши был только один кумир — Сципион, а Публиций, видя, что не ему отдают предпочтение, проникся к младшему товарищу пренебрежением и держался с ним холодно.

Публий близко сошелся также с военным трибуном первого легиона Фабием Максимом, сыном диктатора. Их объединила общность взглядов на положение в государстве и оценку хода войны. Они и познакомились во время спора офицеров о тактике полководца. Большинство из них уже тогда критически относилось к затягиванию воины в расчете не на победу в бою, а на то, чтобы взять противника измором, считали такую стратегию позорной для римлян, а заодно отмеривающей лишние дни жизни Ганнибалу. Мало кто держал сторону Фабия, но и те, боясь обвинения в трусости, молчали. Открыто стал защищать позицию диктатора только Сципион. Он убедительно описал, ссылаясь на примеры «Требии» и «Тразименского озера», к чему приводят бесшабашные действия с необученным войском против матерых африканцев, объяснил, что осторожность необходима для того, чтобы приучить солдат к противнику, избавить их от страха перед Ганнибалом, сделав его присутствие будничным явлением. Кроме того, как пунийский вождь всегда изучал своего соперника, так и Фабий теперь, по его мнению, был занят исследованием характерных черт врага, поиском его уязвимых мест, а на это требуется тем больше времени, чем сложнее Ганнибал в сравнении с рядовыми полководцами. После того как молодежь разошлась по своим шатрам, Квинт Фабий подошел к Публию и поблагодарил его, причем не столько за поддержку отца, сколько за восстановление справедливости. Сам он, Фабий, разделяя мысли Сципиона, тем не менее, не мог их высказать, дабы не быть обвиненным в пристрастии ввиду родственных связей с обсуждаемым лицом. Затем они еще некоторое время говорили о происходящих событиях. Подчеркивая свою объективность, Фабий сказал напоследок, что, как ни высоко он ценит отца и сочувствует его нынешней тактике, все же считает, что не ему предназначено выиграть эту войну. За такую откровенную мысль, до которой сам Сципион еще не дозрел, Публий проникся большим уважением к собеседнику.

С тех пор они встречались довольно часто. И Публий, по-прежнему интересуясь личностью диктатора, узнал от его сына много интересного. В частности, ему стало известно, что Фабий старший от рождения был хилым и неповоротливым ребенком и среди сверстников отличался робостью. Многие учителя считали его тугодумом. Однако соображал этот мальчик медленно, но верно. Главной его чертой являлось упорство. Упорство и труд он добавлял к другим своим качествам и тем усиливал их. Так, в школе он медленнее других решал простые задачи, но зато, волей заставляя трудиться свою небыструю смекалку, в конце концов мог одолеть такой вопрос, который другим был вообще непосилен. Так же, как научился пользоваться своим умом, обращая в достоинства даже его слабые стороны, он укрепил и свое тело многими занятиями. Теперь же упорство сделало его принцепсом сената и вторично — диктатором.

14

Однако один за другим тянулись дни, не приносящие удовлетворения римлянам. Ганнибал маневрировал, шел вперед, назад, вызывал противника на открытый бой, устраивал засады, но неизменно невозмутимый Фабий стоял лагерем на возвышенностях, когда Пуниец предлагал сражение, и двигался, не спускаясь в низины, следом за неприятелем, если тот перестраивался в походную колонну и совершал марш. Никакими бесчинствами на италийской земле карфагеняне не могли спровоцировать Фабия на риск решающей битвы. Избалованные безнаказанностью пунийцы подходили к самому рву римского лагеря и засыпали вал стрелами насмешек. Нагло раздавались финикийские, нумидийские, мавританские ругательства, издевательски звучали испанские и галльские наречия, и лишь латинская речь стыдливо молчала.

Редко Фабий позволял сделать вылазку и отбросить противника от лагеря. Вообще же римляне совершали набеги лишь на отряды пунийцев, посланные за фуражом. Сами они выходили за продовольствием только под охраной конного сопровождения. Причем диктатор никогда не двигался с места, не произведя тщательной разведки.

Настало время, когда его осторожность стала для солдат приторной. Возмущение вызывающим поведением врагов и их собственным бездействием нарастало. Внутренняя энергия войска увеличивалась и грозила, если ей не дать должного выхода, взорвать армейский порядок.

Уважение к полководцу быстро падало, легионеры в насмешку называли его «ганнибаловым дядькой», который заботливо всюду провожает Пунийца, как бы помогая ему грабить Италию. Центром возмущения стал Марк Минуций, который постепенно объединял вокруг себя всех недовольных. Он ораторствовал среди солдат о необходимости проучить заносчивых африканцев, издевательски вопрошал у друзей диктатора: «Не потому ли Фабий бродит по горам и вот-вот заберется на само небо, что прогнали его с земли?»

Когда Максиму передали это и другие подобные высказывания, упрекающие его в трусости, он сказал, что нет ничего зазорного в страхе за Отечество, а истинная трусость — бояться мнения недальновидных людей и идти на поводу у тех, кем должно повелевать.

Мятеж назревал, росло недовольство и в Риме, чем не замедлили воспользоваться враги аристократической партии, впервые поднявшие голову после неудачи их ставленника Фламиния. Но вдруг настал день, когда тактика диктатора восторжествовала.

Ганнибал упорно стремился склонить на свою сторону италийцев и вербовал как отдельных людей, так и целые общины, используя жестокость и милосердие, подкуп и угрозы. Нашлись у него сторонники и во втором по величине и значению городе Италии Капуе. Они принадлежали к группе пленников, отпущенных им на свободу у Тразименского озера. В надежде на них, он двинулся в Кампанию.

Пунийцы направлялись к городу Казину, расположенному на границе кампанских земель с Лацием, чтобы захватить горный перевал на Латинской дороге и отрезать римлян от союзников. Однако проводники, неверно поняв Ганнибала, завели его в окрестности Казилина. Обнаружив ошибку, карфагенский вождь велел распять проводников на крестах. Тем временем пунийская конница под началом Магарбала принялась опустошать и выжигать богатейшую Фалернскую область в надежде силой склонить на свою сторону население.