Сципион. Социально-исторический роман. Том 1
Шрифт:
Положение римлян, дислоцированных на подступах к Карфагену, стало весьма опасным. Им пришлось оставить большинство укреплений и сконцентрироваться в самом Тунете. Конечно, такой ход событий не был для Сципиона полной неожиданностью. Пунийцы могли бы даже, предварительно зайдя в Карфаген, потом посредством флота перебазироваться на любой выгодный для них рубеж, но в этом случае создавалось бы впечатление, будто они бегут от Сципиона, не отваживаясь вступить в открытый бой, и римляне получали бы психологическое превосходство. Проконсул рассматривал и другие варианты стратегического маневрирования противника, как, наверное, мудрил по-своему и полководец карфагенян. Но как бы там ни было, а Ганнибал показал, что за годы прозябания в Бруттии он не утратил бдительности и, не собираясь с ходу форсировать события, осторожно и расчетливо готовится к долгой позиционной борьбе с соперником.
Но случилась и другая неприятность, которую Сципион действительно никак не мог предугадать. Консул Гней Сервилий Цепион, возомнивший себя гением после незначительной стычки с Ганнибалом, теперь посчитал, что, отправляясь в Африку, враг бежит именно от него. И возмечтав о великой славе завершителя войны, Гней Сервилий без ведома
Узнав об этом чрезвычайном марше, Сципион пришел в ужас. Хотя Публий и был назначен главнокомандующим в африканской кампании до окончания войны, но с прибытием сюда консула, он все же будет вынужден подчиниться высшему магистрату Республики. Несмотря на то, что при сравнительно недавнем введении практики проконсульств, еще не были урегулированы правовые отношения этих, новых магистратов с традиционными, все же консул оставался консулом. Потом, по окончании административного года, Сервилия нетрудно будет призвать к ответу за самовольный уход из провинции и вмешательство в чужую сферу деятельности, но, прежде чем наступит это время, мир может потрясти новая катастрофа, сравнимая разве только с «Каннами». Публий представлял себе, как незадачливый консул, присвоив плоды его трудов, второпях, дабы уложиться в срок своих полномочий, ринется на матерого Ганнибала, и краснел при мысли о грозящем государству позоре. Он, Сципион, всю сознательную жизнь планомерно шел к цели, и вот теперь, в решающий момент, встревает какой-то недотепа, чтобы глупым темпераментом погубить все дело. А ведь Гней Сервилий прошел в консулы как кандидат именно Сципионовой партии. Увы, как яблоко раздора перессорило богинь, так жажда славы рушит связи дружбы и родства.
«Нет, мои воины не подчинятся какому-то Сервилию. Я не набирал это войско, как другие, на Марсовом поле, а создал его сам из воздуха, земли, воли, разума и страсти!» — гневно бормотал Сципион, нервно расхаживая по шатру, и сам же пугался своих слов. Он напрягал ум, лихорадочно ища выход из положения, но мысль невольно возвращалась к пунийцам и Ганнибалу. «Вот главная задача! — думал он. — А мои бестолковые сограждане сочиняют мне посторонние заботы! И кто? Ладно бы, Фабий!»
Публий так и не изобрел какой-либо изящный политический маневр против нежданного соперника, но решил попытаться удержать того в Сицилии до конца года. Он принялся строчить письма своим друзьям. Марк Помпоний и Гней Октавий распоряжались флотом, Виллий Таппул был претором Сицилии — все ключевые в данном деле посты принадлежали лагерю Сципиона. К этим людям он и обратился в первую очередь, требуя от них чинить всяческие препятствия глупости, дабы не допустить ее на арену войны. Писал он и в Рим. «Найдите соответствующее знамение, устройте бурю, землетрясение, что угодно, только остановите негодяя!» — взывал Сципион к Корнелиям, Эмилиям и Цецилиям, не пытаясь даже скрыть свой гнев принятыми дипломатическими выражениями. «Поймите, отстаивая мой империй, вы защищаете Родину!» — увещевал сенаторов Публий.
В эти тревожные дни вернулись из Рима карфагенские послы. Прослышав о срыве перемирия, Лелий и Фульвий не отпустили пунийцев домой и якобы для доклада, а фактически как пленных доставили их к Сципиону. Те в предчувствиях уже мнили себя распятыми на крестах, а потому самым униженным образом взмолились перед проконсулом о пощаде. Сципион заявил, что никогда не разговаривает с коленопреклоненными, и, презрительно отвернувшись, приказал своим людям немедленно доставить их в Карфаген. Кто-то из легатов при этом возмутился и эмоционально напомнил полководцу о надругательстве пунийцев над римскими послами, требуя ответных мер.
— А если на тебя бросится собака, ты, что же, встанешь на четвереньки и примешься облаивать ее на собачий манер? — холодно поинтересовался Сципион.
Офицер опешил и, растерявшись, молчал.
— Так вот, — продолжил свою мысль Публий, — мы — римляне и должны быть таковыми, независимо от того, что творят пунийцы. И если даже нам когда-либо доведется воевать с кентаврами, мы все равно останемся людьми.
После этого разъяснения ему уже никто не возражал. Пунийцев с демонстративной любезностью проводили почти до самых ворот Карфагена, и те внесли свое недоумение в город.
Впрочем, соотечественники обратили на вернувшихся послов не более внимания, чем римляне. Ныне помышлять о мирных переговорах казалось кощунством, ведь у них, пунийцев, теперь был Ганнибал — живой символ войны!
Приход полководца в Карфагене обставили с великой помпой. Народ ликовал, предвкушая победу, причем, не только над Сципионом. Неумеренные надежды вновь разожгли аппетит карфагенян, и они в который раз возжелали мирового господства. «Ганнибаал возвратился в Африку лишь за тем, чтобы взять хороший разбег для прыжка в Италию!» — раздавались возгласы в толпе. Правда, слышались и другие голоса. «Ганнибаал, прогремев четырнадцать лет назад эффектными победами, теперь вернулся ни с чем. А Сципион действовал без лишнего шума, но зато отобрал у нас Испанию, почти всю Африку, да еще и выгнал наши войска из Италии», — тревожно напоминали они. Но что такое факты в сравнении с эмоциями? Поодиночке люди отдают предпочтение первым, но в массе целиком подчиняются господству вторых. Народ хотел верить в победу и потому верил в нее.
Итак, Карфаген бурно готовился к встрече национального героя. Люди изнывали сладостным томлением, вожделея узреть лик своего кумира. Поэтому здесь вызвало немалое удивление и даже разочарование поведение Ганнибала, миновавшего Карфаген и высадившегося в Лептисе. «Он испугался суда сограждан, грозящего ему казнью за преступную войну», — злорадствовали приспешники Ганнона. «Он поступил так из скромности, не желая принимать поздравления и благодарность людей, пока с тунетского холма еще не изгнаны враги», — говорили клиенты Баркидов. «Он пришел сюда воевать, а не обниматься с народом, потому и увел свое войско от тлетворного влияния столицы. Ганнибаал — человек дела!» — снисходительно разъясняли плебсу политики правящей партии. В конце концов толпе внушили мнение, что Ганнибал поступил именно так, как должен был поступить выдающийся полководец и бескорыстный защитник народа, и плебс возрадовался тому, чему прежде огорчался. А в ближайшее время, когда под влиянием угрозы с тыла римляне несколько отодвинулись от Карфагена, открыв часть дорог, связывающих его с внутренними районами страны, авторитет Ганнибала еще более возрос. Теперь даже само его отсутствие в городе шло ему на пользу, ибо, пребывая в неведомых сферах, будучи скрытым от любопытных глаз, он творил вполне осязаемые добрые дела, незримый, как бог, осенял Карфаген своим гением.
Воодушевление, вспучиваясь подобно мыльной пене, перехлестнуло столичные стены и хлынуло в прилегающие области. Пунийцы маленьких городков заволновались. Повсюду закипели страсти, сложились заговоры против проримски настроенных вождей. Ганнибал решил использовать такие настроения и с большей частью войска выступил в поход. В короткий срок ему удалось захватить много городов и утвердить в них свою власть посредством солидных гарнизонов.
Сципион не мог допустить, чтобы столь стремительно росло могущество противника, и, собрав основные силы, двинулся навстречу врагу. Сблизившись, соперники несколько дней мудрили, маневрируя с целью достижения позиционного преимущества. Ганнибал вроде бы не уклонялся от битвы и даже усилил армию, призвав обратно недавно выведенные городские гарнизоны, но всякий раз, выстраивая воинов боевым порядком, ухитрялся оставлять удобный путь для отступления либо в лагерь, либо в ближайший укрепленный населенный пункт. Конечно же, Пуниец еще не был готов к генеральному сражению, но он не прочь был попытать счастья, чтобы в случае успеха потеснить римлян, а при неудаче безболезненно отвести войска в надежное место, как это не раз удавалось ему в Бруттии. Сципиона такой вариант действий не устраивал, так как при благоприятном исходе подобной стычки, он почти ничего не выигрывал, поскольку и сейчас ходил в роли победителя карфагенян, но при поражении сразу потерял бы моральный вес всех прежних достижений. А последнее могло бы круто изменить политическую ситуацию в Африке накануне решающей схватки, вызвать колебания в стане союзников. И тогда тот же Вермина, сын Сифакса, воспрянув духом, мог бы составить серьезную конкуренцию Масиниссе в борьбе за Нумидию. Поэтому Сципион, отложив на будущее исполнение главного замысла, пока удовольствовался второстепенной задачей, вознамерившись лишить неприятеля стратегической инициативы. Он незаметно, по частям, распустил треть войска, после чего начал пятиться перед Ганнибалом, будто бы страшась битвы. Пуниец стал преследовать римлян, но, остерегаясь подвоха со стороны прославленного вражеского полководца, тщательнейшим образом соблюдал бдительность. Так противники довольно долго и безрезультатно кружились по самой плодородной пунийской области, нещадно объедая местное население. В итоге Ганнибал, не допустив ни единой тактической ошибки, ни разу не угодив в ловушку римлян, все же вчистую проиграл Сципиону эту операцию, поскольку, пока он гонялся за проконсулом, следом шел Масинисса, возглавляющий треть отсортированного Сципионом войска, состоящего, в основном, из союзников, и безо всякого труда подчинял римлянам оставшиеся без карфагенской охраны города.
Тут противников застала зима, и, хотя было довольно сухо, трудности с фуражом все же заставили соперников разойтись на отдых. Ганнибал, убедившись, что Сципиона с налета не одолеть, с утроенной энергией взялся за дело возрождения армии. Сципион отправил большую часть легионеров в приморский лагерь, а сам с отборным отрядом возвратился в Тунет.
17
Тем временем Рим занимался инцидентом со скандальным поведением консула. Поступок Гнея Сервилия Цепиона вызвал единодушное возмущение в народе, а потому и в сенате никто не посмел открыто высказаться в поддержку этой авантюры. Но втайне от посторонних глаз фабианцы усмехались и потирали руки, надеясь, что Сервилий помешает Сципиону осуществить его планы, и тогда, ссылаясь на неудачи кампании, их обоих можно будет сменить ставленниками своей партии. Когда же в Курии Сципионовы друзья подняли вопрос о санкциях против консула, их противники на словах выступили заодно с ними, но конкретные предложения старались затушевать общим фоном недовольства и заменить пустыми лозунгами. Они советовали «для пущей законности» дождаться срока окончания магистратских полномочий Цепиона и уж тогда с него как с частного лица требовать ответ по всей строгости отеческих традиций. Другие предлагали отправить в Сицилию сенатскую комиссию, дабы на месте разобраться в причинах, побудивших консула сменить район действий. Квинт Цецилий и его товарищи без труда разгадали вражескую стратегию, направленную на достижение отсрочки применения крутых мер, которая позволила бы Сервилию уйти в Африку но и они не подали вида, что знают о скрытой конфронтации стремлений, и, будто бы развивая идеи своих соперников, ловко разоблачили перед сенатским большинством их характер. Таким образом, в Курии скоро утвердилось мнение о необходимости немедленного пресечения противозаконной деятельности Цепиона. Тогда фабианцы подали мысль написать от имени сената Гнею Сервилию письмо с требованием к нему срочно вернуться в Италию. Казалось, такая мера, как нельзя лучше, выражала настроение сената и должным образом решала проблему. Но и здесь под категоричной формой постановления скрывалась все та же суть — волокита. «Кто подпишет это послание?» — вопросил аудиторию Цецилий Метелл. Ответ был ясен всем: городской претор — старше его магистрата в городе нет. Тогда встал Публий Элий Пет и заявил, что консул, и без того уже проявивший излишнюю независимость, пренебрежет письмом, скрепленным преторской печатью, и будет вершить дальше свое неправое дело. После этого сенаторы подумали о другом консуле Гае Сервилии Гемине. «Но ведь и равный не прикажет равному», — разъяснил их сомнения Элий Пет. Возникло замешательство. И тут Квинта Цецилия озарила счастливая мысль. Он возвестил, что сенатскую волю юридически верно исполнит диктатор. Фабианцы, сраженные этой идеей, пришли в бешенство, сразу выказав свой истинный нрав. Они кричали, что государство в состоянии преуспеяния не нуждается в чрезвычайной магистратуре. «Тогда мы прибегнем к диктатуре, чтобы оно преуспевало и в дальнейшем», — торжествующе заметил по поводу вражеских реплик Метелл. Все стало предельно ясно, и большинством голосов сенат принял постановление о назначении диктатора.