Сципион. Социально-исторический роман. Том 2
Шрифт:
Когда Сципион попытался высказать жене не совсем искреннее сочувствие, она усилием воли в миг высушила глаза и с гордым презрением изрекла:
— Что проку наводить в доме лоск, если этого все равно никто не увидит!
— А разве тебе самой роскошь не нужна? — вновь не без вынужденного лицемерия поинтересовался Публий.
— Долгое время я была уверена, что только мне и нужна, а на мненье остальных — наплевать. Но оказалось, все наоборот: мне наплевать на само золото, а радует меня, как, думаю, и всех богачей на свете, лишь завистливый блеск, которым оно отражается в глазах окружающих.
После некоторой паузы Эмилия проникновенно посмотрела на мужа и совсем другим, доверительным тоном чуть ли не со священным ужасом произнесла:
— Ты знаешь, я вдруг потеряла интерес к своим украшениям… не перед рабами же мне щеголять в этих самоцветах? Удивительное дело, теперь
— Пойдем, — сказал Публий, подавая руку жене.
Она устало облокотилась на него, и он повел ее в дом, где на стенах буйствовали всевозможные боги и цари, намалеванные подряженными ею художниками.
— Вглядись в эти картины и поведай, что ты видишь, — попросил Публий.
— Ничего, — презрительно скривившись, ответила Эмилия, — глупая мазня и только.
— Правильно. Это продукт творения рабского духа, помешанного на атрибутах искусственного возвышения и подчинения. Тут мир изображен условным языком общества, утерявшего естественные ориентиры, языком, призванным обслуживать обывателей, привыкших опираться на какие-то знаки, символы. Например: они видят трон, значит надо благоговеть; на троне в неловкой позе, изображающей несуществующее достоинство, громоздится хищная фигура — это объект величайшего поклонения, символ высшего земного благополучия; а перед ним распростерлись в униженных позах нищие — тут нужно корчить презрительную гримасу — это неудачники. Вот развернутое полотно битвы, и опять все ясно: здесь господа жизни — бравые победители, а на противоположном полюсе трусливые, ничтожные побежденные. А эта уединившаяся на темном фоне фигура с неестественно толстым лбом есть мудрец, им восхитится обыватель, претендующий на титул оригинала и книгочея.
— Ты права, Эмилия, — подтвердил он, — все это — помпезная мазня, созданная на основе схемы приспособления к культуре общества, заключенной в сознании мелких людей, не имеющих души — инструмента для распознавания настоящих ценностей. А теперь взгляни сюда. Эта картина, изображающая кораблекрушение, выполнена неправильно с точки зрения профессионала, и в Пергаме или Эфесе ее автора обязательно бы засмеяли. Однако какое выражение глаз у несчастного утопающего, как отчаянно он вздымает руки! И не столь уж важно, что одна из них, если ее распрямить, окажется длиннее другой… А как накренился разбитый корабль! Нам кажется, что сейчас водяной вал швырнет его прямо на наши головы! Но самое поразительное здесь — пенный гребень над крутою волной, который вот-вот захлестнет беспомощную жертву. Присмотрись, ведь у этого темно-синего мазка с белыми вкраплениями есть лицо, у него лицо жестокого злодея! Признай, картина не может оставить равнодушным, ибо здесь запечатлена жизнь, сгусток настоящих человеческих эмоций.
— А сейчас пройдем в спальню, — пригласил он ее к продолжению экскурсии. — Смотри, по твоей прихоти стойки ложа украшены массивными резными золотыми сферами.
— Мне стыдно, Публий.
— Да, из этих сфер на нас тусклым желтым оком щерится наглое богатство и только. Но теперь представь, что ложе — это огромное здание, индийский расписной дворец вроде того, какой изображен на фреске, привезенной мною из Азии, а сферы — это купола, венчающие башни дворца.
— Да, я представила, — прищурившись, сообщила Эмилия, — действительно, похоже.
— Вот видишь, у тебя лицо сразу одухотворилось заинтересованным выражением, — обрадовался Публий. — Так знай, Эмилия, нас волнуют человеческие образы, душа радуется любым проявлениям другой души, живое тянется к живому, предметы и события имеют для нас ценность, когда они так или иначе очеловечены, и, наоборот, нас отталкивают, нам не могут доставить удовольствия всевозможные виды опредмечивания человеческого. В том отличие истинных ценностей, возвышающих людей, от условных, порабощающих их. Есть между ними и еще одна разница: истинные ценности вечны, а ложные — преходящи. Так, люди всегда будут нуждаться в дружбе, любви, уважении, сочувствии, но та роскошь, в которую ты успела обрядить часть дома, нашим потомкам покажется убожеством, однако это не значит, что они будут счастливее нас, скорее, наоборот.
Тема ценностей и антиценностей была весьма злободневной для Сципиона в свете нравственных метаморфоз, произошедших в Риме на его глазах, и связанного с ними резкого изменения отношения сограждан к своему принцепсу. Потому он мог бы еще долго говорить по этому вопросу, однако информационная потребность Эмилии достигла насыщения, и она, заметно погрустнев, уединилась на женской половине дома для осмысления услышанного.
Несколько дней Эмилия была задумчива и печальна. Год назад судьба нанесла сокрушительный удар по ее честолюбию, рухнула гордость за мужа, пошатнулась надежда на блестящее будущее детей, а теперь под сомнением оказались и традиционные радости женского бытия. Она чувствовала, что здесь, вдали от светского общества на лоне обнаженной, не приукрашенной людьми природы, ее душа оголяется, теряя покровы обыденного жизнепонимания, и это испугало ее так же, как если бы с нее некто неизвестный и таинственный стягивал платье. Эмилия не выдержала такого состояния неопределенности и страха и пожелала поехать в Рим, чтобы в привычной обстановке вновь попытаться обрести себя. Сципион не приветствовал ее решение, но и не противился ему, потому, взяв с собою дочерей и младшего сына, она отправились в столицу.
16
Сципион почувствовал облегчение с отъездом жены. Вид людей, даже самых близких, был ему тягостен. Однако место отсутствующих заняла пустота, та самая, вязкая и удушливая пустота, которую он с некоторых пор начал слишком отчетливо ощущать. Она распространялась вокруг него, словно темнота средь бела дня, и поглощала жизненное пространство. Она сгущалась за его спиною и подступала к нему, как могильный холод. Иногда, задумавшись где-нибудь в тихом уголке леса, входящего в его владения, Публий вдруг вздрагивал, будто от чьего-то прикосновения, и гневно оборачивался; тогда пустота несколько отступала, как бы понимая, что ее время еще не пришло. После этого он час или два видел перед собою ветки деревьев, хилую осеннюю траву, наслаждался запахом сырого леса, а потом все вновь тонуло в тусклом мареве. Даже само физическое существование тяготило его.
В борьбе с этой пустотой ему не помогли ни греки с их усыпляющими идеологиями, ни общение с Эмилией и детьми, ни его собственные думы. А последние и вовсе были самым страшным испытаньем, так как любые размышления уводили его в потусторонний мир и смыкались с враждебной пустотой. Да и о чем он мог думать, будучи вырванным из жизни, как ни о смерти? Вот он смотрит на пучки мелкой, но ярко-зеленой травы, отчаянно пробивающейся сквозь настил прелой, почившей в осеннем ненастье растительности. Он радуется такой неистовой борьбе за жизнь, бесстрашию пред грядущей зимой, но тут же уподобляет эту рахитичную зелень поколению людей, рожденному в осень цивилизации. Весенняя трава росла в тучной почве, набравшей силу за зиму, тянулась к солнцу, цвела под синим небом, внимала музыке хоровода пчел, а осенняя — терпит только холод, всегда видит над собою лишь серые хмурые тучи, слышит унылый крик улетающих птиц и, несмотря на судорожные усилия и волю к жизни, обречена на тусклое умирание, ей не суждено цвести только потому, что она явилась на свет в дурное время. В таком же положении оказываются и целые пласты человечества. Благо, он, Сципион, еще захватил красное лето своего народа, но зато его сыновья и дочери отличаются от осенней травы лишь способностью осознавать трагедию собственной жизни. Аналогичные мысли сопровождали каждый взгляд Сципиона. Какие бы проявленья жизни он ни видел перед собою, разум тут же рисовал ему их закат. «Все, что родилось, должно умереть. То, чему есть начало, имеет и конец», — говорили греки, и в согласии с этими изречениями все мысли и душевные переживания Сципиона неизбежно скатывались в бездонную яму вселенского предела, туда, где наступит конец всему сущему.
Однажды, погрязнув в тяжких думах, Сципион не заметил, как почернели тучи у него над головой, и холодный, почти что зимний дождь застал его далеко от дома. Промокнув, он тяжело заболел. В эти дни прожорливая пустота обступила его со всех сторон, как стая волков — выбившегося из сил лося. Но тут возвратилась из Рима Эмилия и развернула бурную деятельность вокруг больного. В дом нагрянул целый легион врачей и знахарей всех школ и направлений. В этой хищной своре попадались столь ученые и высокооплачиваемые мужи, что, казалось, Сципион должен был бы скончаться от одного их вида. Но среди этих словомудрых и дорогостоящих корифеев науки, обслуживающей смерть, нашелся один юнец, видимо, еще не постигший всех тонкостей врачебного жанра, который, в силу своей неспособности к словоблудию и надуванию щек, занимался другим делом, и по наивности вылечил больного. Правда, медицинская справедливость частично восторжествовала, и гонорар сумели получить другие, более опытные врачи.