Сдается в наем
Шрифт:
Проснувшись, он увидел Джона, стоявшего между ним и дверью на террасу. Мальчик, очевидно, пришёл из сада и ждал, пока отец проснётся. Джолион улыбнулся спросонок. Как хорош его сын – чуткий, ласковый и прямой! Потом сердце его неприятно дёрнулось, ощущение дрожи пробежало по телу. Джон! И эта исповедь! Он сделал усилие, чтобы не утратить власти над собою.
– Здравствуй, Джон! Откуда ты свалился?
Джон нагнулся и поцеловал его в лоб.
Только тогда Джолион заметил, какое у него лицо.
– Я приехал, чтобы сказать тебе кое-что, папа.
Всеми силами Джолион старался
– Хорошо, садись, друг мой! Ты показался маме?
– Нет.
Вспыхнувшая на лице мальчика краска сменилась бледностью; он сел на ручку старого кресла, как в давние дни Джолион сам садился, бывало, рядом со своим отцом, а тот вот так же в нём полулежал. Ручка кресла была его узаконенным местом, пока не настал между ним и отцом чае разрыва. Неужели теперь он дожил до такого же часа со своим сыном? Всю жизнь он, как яд, ненавидел сцены, избегал ссор, шёл спокойно своей дорогой и не мешал Другим. Но теперь, у последнего предела, ему, по-видимому, предстояла сцена мучительней всех тех, которых он избежал. Он опустил забрало над своим волнением и ждал, чтобы сын заговорил.
– Папа! – медленно сказал Джон. – Я женюсь на Флёр.
«Так и есть!» – подумал Джолион. У него перехватило дыхание.
– Я знаю, что тебе и маме не нравится эта мысль. Флёр говорит, что мама была невестой её отца перед тем, как вышла за тебя. Конечно, я не знаю, что там произошло, но это было так давно. Я люблю её, папа, и она говорит, что любит меня.
Странный звук вырвался у Джолиона – не то смех, не то стон.
– Тебе девятнадцать лет, Джон, а мне семьдесят два. Как нам понять друг друга в таких вещах?
– Ты любишь маму, папа; ты должен понимать, что мы чувствуем. Несправедливо, чтобы те старые дела портили наше счастье!
Поставленный лицом к лицу со своею исповедью, Джолион решил обойтись без неё, если будет хоть малейшая возможность. Он положил руку сыну на плечо.
– Видишь ли, Джон, я мог бы затягивать дело разговорами о том, что вы оба слишком молоды и сами ещё не знаете себя – и всё такое, но ты не стал бы слушать меня, и к тому же дело не в этом: молодость, к сожалению, излечивается сама собою. Ты с лёгкостью говоришь о «тех старых делах», не зная о них, как ты сам откровенно заявил, ровно ничего. Скажи, разве я когда-либо давал тебе повод сомневаться в моей любви к тебе или в моей искренности?
В менее тревожное мгновение он, верно, позабавился бы тем, что его, слова вызвали столько противоречивых чувств: горячим рукопожатием мальчик постарался успокоить отца, но на лице его отразился страх перед тем, что последует за успокоением; однако Джолион почувствовал только благодарность за рукопожатие.
– Ты можешь верить тому, что я скажу. Джон, если ты не покончишь с этой любовью, ты сделаешь свою мать несчастной до конца её дней. Верь мне, дорогой мой, прошлое, каково бы оно ни было, нельзя похоронить, нельзя!
Джон спрыгнул на пол.
«Девушка… – подумал Джолион. – Вот она идёт, встаёт перед ним – сама жизнь – пылкая, прелестная, любящая!
– Я не могу, папа. Как же, просто так, на слово? Конечно не могу!
– Если б ты знал, что было, ты покончил бы с этим без колебания. Должен был бы. Поверь мне, Джон!
– Как ты можешь знать, что я стал бы думать? Папа, я люблю её больше всего на свете.
Лицо Джолиона перекосилось, с мучительной медлительностью он сказал:
– Больше, чем мать, Джон?
По лицу мальчика, по его сжатым кулакам Джолион понимал, какую борьбу он переживает.
– Я не знаю, – вырвалось у него наконец, – не знаю!
Но отступиться от Флёр из-за ничего, из-за чего-то, что мне непонятно, отступиться от неё, не веря, что причина хоть наполовину стоит того, – это… это значило бы…
– Почувствовать, что мы несправедливы, что мы тебе помеха, да? Но лучше так, чем то, что ты затеял.
– Я не могу. Флёр любит меня, и я её люблю. Ты хочешь, чтоб я верил тебе. Почему же ты мне не веришь, папа? Мы ни о чём не станем допытываться – будет так, точно ничего и не было. И это только заставит нас обоих ещё больше любить тебя и маму.
Джолион засунул руку в карман пиджака, ню снова вынул её пустую и сидел, пощёлкивая языком о стиснутые зубы.
– Подумай, Джон, чем была для тебя твоя мать! У неё нет никого, кроме тебя: я недолго ещё протяну.
– Почему? Не надо так говорить! Почему?
– Хорошо, – холодно сказал Джолион, – потому что так сказали мне врачи; только и всего.
– О папа! – воскликнул Джон и разразился слезами.
Слёзы, которых он не видел у сына с тех пор, как тому исполнилось десять лет, глубоко потрясли Джолиона. Он яснее, чем когда-либо, понял, как страшно мягко сердце его мальчика, как много будет он страдать из-за этой истории и вообще в своей жизни. И беспомощно протянул вперёд руку, не желая, да и не решаясь встать.
– Друг мой, – сказал он, – не надо, или ты заразишь и меня!
Джон подавил приступ рыданий и стоял очень тихо, от – вернув лицо.
«Что теперь? – думал Джолион. – Что мне ему сказать, чтобы тронуть его?»
– Кстати, не рассказывай этого маме, – начал он, – довольно с неё тревоги по поводу тебя. Я понимаю твои чувства. Но, Джон, ты достаточно знаешь её и меня. Ты можешь не сомневаться, что мы не стали бы с лёгким сердцем портить твоё счастье. Мой дорогой мальчик, у нас одна забота твоё счастье; я по крайней мере думаю только в твоём счастье и о счастье твоей матери, а она Только о твоём. Все ваше будущее – твоё и её – поставлено на карту.
Джон обернулся. Его лицо было мертвенно бледно; глубоко запавшие глаза горели.
– Что же это? Что же это такое? Зачем вы оставляете меня в темноте?
Джолион, сознавая, что потерпел поражение, засунул руку в карман на груди и сидел так добрую минуту, закрыв глаза и тяжело дыша. В мозгу его пронеслась мысль: «Была у меня долгая полоса счастья, были и горькие минуты; эта – самая горькая». Потом он вынул руку, держа в ней письмо, и сказал устало:
– Хорошо, Джон, если бы ты не приехал сегодня, ты получил бы это по почте. Я хотел избавить тебя от лишней боли, пощадить твою мать и себя, но, вижу, тщетно. Прочти и подумай, а я пойду в сад, – и он сделал движение, намереваясь встать.