Се, творю
Шрифт:
– Ну, я готова. Вы как?
– Всегда готов, – положившись на судьбу и на чувство юмора, пионерски ответил олигарх.
Лазеры моргнули, и ничего не произошло.
– Нет, – с сожалением сказала Сима. – Не вышло…
– Ну, я не слишком-то и рассчитывал… – с невольным разочарованием проговорил Наиль и, шуткой попытавшись скрыть, что все же огорчен, добавил назидательно: – Удобнее верблюду пройти в игольные уши, чем богатому войти в царствие небесное [19] …
19
Матф.19:24.
– Да
8
Небо было лютым.
Цветом оно напоминало иссохшую кожу мумии. Вылизанный песчаными бурями пожелтевший череп. Звезды на нем не светили – скалились.
Не пышное голубое одеяло, заботливо взбитое чьей-то могучей рукой, но издевательски тонкая углекислая пленочка, назвать которую воздухом не повернулся бы ничей язык.
Солнце было сморщенным и бессильным, точно над ним надругались всем караваном еще много веков назад и бросили в пустыне подыхать. Оно мучилось низко над горизонтом – и не слепило, лишь в немощной жалобе царапало глаза.
Дюны смерзшегося песка, похожего на дробленую медь, были усыпаны пористыми, как пемза, камнями; в низинах рыхло стелились наносы пыли. Прорываясь из-под пустыни, торчали мелкие и оттого особенно озлобленные скалы; им будто не терпелось пропороть кому-то бок. А вдали, в стылой дымке у горизонта, угадывалась меркнущая стена; там, сказала Сима, начинался какой-то кратер.
И были ему две луны.
Сима тактично держалась сзади, чтобы не мешать ему смотреть. И когда он поворачивался, она, каким-то чудом упреждая его движение – славная девочка, чудесная девочка, – вовремя пятилась назад, чтобы не оказаться между ним и его мечтой; и только крупный песок скрежетал в сосущей душу тишине по ту сторону скафандра, и крупные, слишком крупные для такой девочки следы тяжелых подошв выдавали, где она стояла и куда отступила, чтобы он мог оставаться наедине со своим вырвавшимся из детства и отвердевшим сном.
Я это заслужил, думал Наиль. Я здесь. Я это сделал, и я это заслужил. Я мечтал, я рисковал, я тратил. И я заслужил. Теперь я здесь. Вот. Две луны.
Он повторял эти слова сам себе уже больше получаса и все равно не мог поверить. Было в них нечто от гордости мухи, усевшейся на Казбек и задравшей нос: экую кучу я навалила!
Он мог бы гордиться собой. У него были для этого все основания. Но отчего-то ему хотелось не задрать нос, а встать на колени.
Марс.
Это был Марс вокруг.
Рано или поздно у любого порядочного человека, сумевшего добиться чего-то крупного, наступает прозрение. Свидевшись наконец с результатом долгих и совсем не обещавших триумфа трудов, он понимает: сам он, один, со своими кишками, с вонючим своим ливером, с куцым лукавым умишком, способным разве что хитрить, обманывать и оправдываться, с то и дело брызжущими невпопад струйками похотливых гормонов, а еще с нескончаемыми болячками, беспощадно сжирающими силы и желания, словом, сам по себе, немощно шевелясь комком слизи в пустыне, одиноко вися жиденьким марсианским солнцем в жестоком небе жизни, он никогда не смог бы совершить того, что совершил.
Раньше или позже у всякого, кто не выжег совесть по пустякам, возникает желание благодарить.
Если бы бога не было, вдруг подумал Наиль, природа не казалась бы нам красивой. Мы же самовлюбленные эгоисты, мы могли бы любоваться лишь тем, что сотворили сами.
Но именно в природе, подумал он, мы угадываем гармонию, куда более сложную и подлинную, нежели наши потуги, например, в архитектуре, неспособные оторваться от жалких прямых. Именно в природе мы прозреваем нелинейные замыслы и критерии того, кто…
Древние обожествляли чуть ли не каждую скалу, чуть ли не каждое дерево. У скал и деревьев не бывает прямых.
Наиль почувствовал, что получится нелепо. Будь он один…
Но он не способен попасть сюда один.
Но без него – и они бы сюда не попали. Если бы он это не начал, они бы и не подозревали, что могут такое…
Опять двадцать пять: да разве он это начал?
Он никогда не был религиозен. Не было у него времени дребеденью забивать голову. Но вот теперь там, где нет синего марсианского саксаула, но зато есть Марс, пусть не детский и оттого куда более страшный и скучный, ведь реальное дело всегда кропотливее сказки, но зато НАСТОЯЩИЙ, Наиль просто должен был, должен был сказать столь же настоящее «Спасибо».
Он, сын двух прекрасных советских людей, всю жизнь рук не покладавших инженера и медсестры, вспомнил, как хихикал в детстве над дедушкой, седым и сморщенным, подглядывая, как тот расстилает молитвенный коврик и встает на колени…
– Сима, – чуть хрипло сказал он.
– Да, Наиль Файзуллаевич, – тут же отозвалась она.
– А Земля сейчас видна? – неловко спросил он. Невинный вопрос. Естественный. Разве поймешь по такому вопросу, для чего ему понадобилась Земля?
Несколько мгновений Сима молчала, озираясь и соображая.
– Вон, – сказала она потом. Наиль оглянулся, чтобы понять, куда она показывает. – Видите, звездочка? Острый пик с коричневым пятном по боку, а от него справа и вверх.
– Вижу, – присмотревшись, сказал Наиль. Помолчал, набираясь храбрости. Было отчаянно стыдно. Даже перед девочкой, не говоря уж о… Наиль ведь даже не знал, как говорить; ничего, кроме пресловутого «Аллах акбар». Стыдобища… – Дрожит, бедная, – пробормотал он, глядя на мерцающую Землю; так он сам сейчас дрожал. Он сглотнул от волнения. – Как легко здесь, однако, определять направление на Мекку… – словно на пробу, проверяя, как девочка отнесется к этим словам и предупреждая ее напоследок, сказал он.
Она не ответила. И тогда он решился. Не отрывая взгляда от звезды Земли, с трудом преодолевая сопротивление жесткой ткани скафандра, он опустился на колени и, мучительно стесняясь, прошептал:
– Аллах акбар… – Запнулся. Вдруг, точно ему тихонько кто-то подсказал, вспомнил еще: – Бисмиллях иррахман иррахим… – Снова запнулся. И добавил уже по-русски: – Спасибо.
Оказалось нестрашно. Оказалось правильно. И он уже смелее продолжил:
– Спасибо, что ты мне помог. А я им помог. А они мне помогли. Спасибо. Теперь это у нас есть.