Се, творю
Шрифт:
И когда они, набегавшись и от восторга ошалев, догнали друг друга и рухнули в распахнувшуюся кроткую, неломкую мякоть, от каждого прикосновения выдыхающую праздничный свет, казалось, это две радостных радуги, сомкнувшись, слились в одну, вдвое ярче.
Потом Сима долго лежала, отдыхая, пропитываясь пережитым, осознавая свою новизну, и смотрела в небо. А Вовка, обхватив колени руками, сидел рядом и смотрел на нее – на разводы словно бы перемешанной с алмазной крошкой подсыхающей крови на нежной коже бедер, на немилосердные синяки, которыми он, сам того не заметив, хозяйски заклеймил ликующую грудь желанной зверушки, когда его губы наконец до нее дорвались, на задумчиво приоткрытый, припухший вишневый рот и все еще влажные глаза, отрешенно глядящие вверх.
И думал: странно. Анатомически все люди вроде бы одинаковы. И физиологически одинаковы. И все можно описать, как заводской процесс, токарную штамповку: эрекция, фрикция, эякуляция… Тюбинг,
Я не выдержал и спросил тихонько: а кто, собственно, говорит-то?
Он услышал и задумался.
4
«Здравствуйте, Валентин.
Не удивляйтесь, пожалуйста, новому обращению. Честно говоря, я хотел с Вами посоветоваться насчет него, потому что вдруг чего-то повзрослел:-)), и звать вас дядя Валя, или просто Валентин, или, тем более, как бывало иногда, шутливым своим Валенсий (я знаю, Вас это обращение коробило, хотя Вы и терпели благородно), теперь как-то неловко. Нелепо. И вообще – тыкать Вам… А называть Вас по имени-отчеству было бы, мне кажется, слишком отчужденно. Мы же столько лет жили под одной крышей, Вы мне отчим, и это ведь тоже семья. Поэтому я пока не придумал ничего лучше, чем называть Вас по имени, но на «Вы», а Вы мне говорите, пожалуйста, по-прежнему «ты». А если Вам мои духовные поиски:-) покажутся дурью и у Вас будет какое-то предложение получше, я, как смешно говорят дипломаты, открыт для конструктивной дискуссии.
Огромное спасибо Вам за слова поддержки. В ответ могу заверить, что, несмотря на Ваш разрыв с мамой, я никогда не сумею относиться к Вам, как к постороннему. Бывших родственников не бывает, как бывших разведчиков:-)). Я буду всегда рад Вас видеть.
Папа так и не нашелся.
Простите, что так долго не отвечал. Но тут были объективные причины. Когда Вы найдете время приехать, я Вам подробнее все расскажу и покажу, но если в двух словах – я оказался единственным человеком, который после исчезновения папы может управляться с тем, что он тут наработал, и это для меня оказалось изрядной ношей. Волшебником быть очень ответственно и очень трудно. А поскольку чудеса не сказочные, а настоящие, они сразу становятся просто очень кропотливой, очень сложной и очень ответственной работой, на пределе сил и мозгов.
Мы ведь тут, не смейтесь, мгновенное перемещение в пространстве на любые расстояния открыли. В фантастике это называют нуль-транспортировкой или телепортацией. Ну, и еще по-всякому. У нас это как-то само собой назвалось переклейкой – из-за реальной природы процесса. Помните на свадьбе папы с тетей Наташей всем предлагали увидеть Таити? Это мы от избытка чувств пытались сделать сюрприз гостям, только тогда не вполне еще получилось. Там столько тонкостей обнаружилось, причем не только технического, но и психологического плана. Штука в том, что отнюдь не все люди и не во всяком состоянии поддаются переклейке. Это совсем не делит людей на первый и второй сорт, конечно. Вот академик Алдошин, например. У него после исчезновения папы, как Вы, возможно, знаете, был инфаркт, но теперь, к счастью, он пошел на поправку, как раз вчера я навестил его в санатории, и он уже просто рвется путешествовать. Умница, добряк, крупный организатор науки, замечательный человек. Так он тоже оказался неспособен. Таких людей могут брать с собой так называемые поводыри. Я вот оказался очень сильный поводырь, за раз могу взять с собой до семи человек, это пока абсолютный выявленный экспериментами максимум. Впрочем, судя по первым пробам, тетя Наташа дала бы мне форы, но она сейчас нездорова немножко, и мы вынуждены обходиться без нее.
А вообще-то поводырей, как всегда в жизни, не хватает.
Конечно, все еще только в стадии опытов. Поэтому мое письмо – не для прессы:-). Но если Вам придет в голову, что я спятил или просто Вас разыгрываю – не думайте обо мне так плохо. Я в здравом уме, а на розыгрыш такой никогда бы не пошел хотя бы из уважения к Вам. Если Вам это интересно, Вы просто можете приехать (только сообщите заранее, мы договоримся о конкретных сроках) и, так сказать, удостовериться. Вам наверняка это будет интересно и как журналисту, и вообще. Все ж таки, как писали когда-то о Гагарине, сбылась вековая мечта человечества…»
Бабцев читал Вовкино письмо целый вечер.
Да если бы Вовка немного раньше сказал ему хоть что-то похожее – может, все вообще пошло бы иначе…
Но стоило чуть растрогаться, он тут же шарахался: не с чего же пасынку так семейно, так по-доброму относиться ко мне! Невозможно поверить, чтобы Вовка полагал меня за родного… Не с чего! И – незачем! Вовке
Он закрывал файл, курил, открывал файл снова и снова перечитывал. Подходил к окну и смотрел на вечернюю улицу – там все было как всегда. Красные огни нескончаемо ползли внизу, точно всполошенные огненные муравьи никак не могли отстроить свой нескончаемо разваливающийся огненный муравейник; а из горящих окон в домах напротив складывались причудливые иероглифы: то ли гигантское табло нечеловеческого стадиона показывало загадочный счет невесть в чью пользу, то ли очередное «Мене, мене, текел, упарсин» предупреждало о близком крахе невесть кого.
И Бабцев шел снова к ноутбуку, и снова раскрывал файл, и вчитывался в невыносимо человечные слова почти что сына… И понять не мог, хочет он, Бабцев, плакать, не коленях вымаливая у кого-то прощения, или хочет кого-то убить.
Потом он взял себя в руки. Лирику – побоку. В его положении лирика – непозволительная роскошь. Бездельники пусть мучаются противоречиями сложной славянской души.
Да, но делать-то теперь что?
Да, ехать туда, но когда?
Сообщать ли о содержании этого письма? Или отложить до возвращения?
Или вообще отмолчаться?
Телепортация, надо же. Вот так вот просто. Автомобиля приличного за целый век сделать не могут, но телепортацию – пожалуйста. Смех. Ведь смех.
В такое невозможно поверить…
Те и не поверят. Скажут – агент спятил и утратил всякую ценность. Снять с довольствия, вычеркнуть из списков.
А если дыма без огня не бывает? В конце концов, спутник они тоже ухитрились запустить первыми, не научившись делать приличных автомобилей… Если в Полудне действительно сварганили нечто эпохальное, и опоздание окажется роковым? Если Вовкина банда успеет развернуться так, что потом не догнать – и те, со светлого холма, спросят: почему не сообщил вовремя? Снять с довольствия, вычеркнуть из списков!
И так страшно, и этак…
Господи, надоумь!
Да неужели, в отчаянии подумал Бабцев, мне с этим страхом жить всю жизнь?
5
Фомичеву все труднее становилось дома играть в безмятежность. И товарищ Ван, и его собственное родное начальство не могли поверить в его однообразные скупые рапорты: «В связи с тем, что главный исполнитель проекта пропал без вести, работы на неопределенный срок прекращены». Да Фомичев и сам не очень-то себе верил; такие исследования не прекращаются, что бы ни происходило с отдельными исполнителями, пусть даже ведущими. Уже само исчезновение Журанкова выглядело подозрительно; Фомичев знал, что внешним резидентурам даны указания активизироваться в попытках выяснить, не всплывет ли пропавший физик где-нибудь в исследовательских центрах стратегических партнеров и вероятных противников. «Не будет этого, – помнится, сказал тогда Фомичев полковнику; тот, если надо было всерьез обкашлять сложную проблему, иногда позволял ему здоровую толику панибратства, которым неизменно чреват эффективный совместный анализ. – Он же, вроде, бескорыстный патриот». Полковник посмотрел на Фомичева, как на девочку из детсада, принявшую презерватив за воздушный шарик. «Скажи мне, когда ты в последний раз видел бескорыстного патриота?» Фомичев помедлил и, как честный человек, вынужден был признать: «Года через два после того, как в последний раз видел бескорыстного демократа». «То-то, – сказал полковник. – Так что не раздражай меня и не пори чушь. Просто, наверное, мало давали. Теперь вполне могли дать столько, сколько надо. Без предоплаты нынче и хер не встанет». «Может, все-таки поднажать на Ласкина? – предложил Фомичев. – По его последним текстам в сети – что-то он знает. Такую многозначительность напускают только при козырях в рукаве». «И думать забудь, – полковник решительно потушил окурок в пепельнице, давая понять, что время свободной дискуссии истекло. – Если этот говнюк хотя бы одной ноздрей учует наш к нему интерес, крику будет – о любом космосе забудешь. В наше трудное, но прекрасное время, – издевательски сказал он, – чем больше человек гадит – тем нежнее мы должны его беречь. А то мировая демократия президенту нанашки даст. Посему слушай директиву: выбрось из головы глупости и занимайся только Полуднем. Сын твоей мадамы не может не быть хоть маленько в курсе того, чем батька занимался. Ты ведь сам докладывал – когда вы в лабораторию пришли, парень был как дома. Что за эксперименты они над вами ставили на свадьбе – до сих пор ведь не выяснил! А лезешь советы старшим давать. Это же не шутки. Они явно уже не только орбитальным самолетом занимаются. Мы, если помнишь, еще в прошлом году анализировали их финансовые возможности – не потянуть им серьезную железяку никак. Но они держатся, что-то мастрячат потихоньку. Почему ты до сих пор не знаешь, что?» «Так ведь я глуп-с», – напоследок пользуясь ускользающими мгновениями свободы слова (окурок в пепельнице еще дымился), ответил Фомичев цитатой из «На всякого мудреца». Полковник усмехнулся. «Вот и возьмись за ум».