Се, творю

Рыбаков Вячеслав Михайлович

По пятницам они с Катериной никогда не ужинали дома, а ходили куда-нибудь, где элегантно и вкусно; так было и на этот раз. Но сегодня Фомичеву потребовалось напрячь все лицедейские дарования, чтобы вести себя с беспечным оживлением, вроде бы естественным для человека, у которого за плечами напряженная неделя, а впереди, хоть у творческих личностей рабочий день и не нормирован, все ж таки выходные, и на ресторанном столе горит свеча, и стоит бутылочка вкусного легкого красного, и напротив сидит жена, да, жена, черт бы вас всех побрал, и жена любимая, и с ней хорошо и нежно, и Фомичев любому за нее глотку перегрызет; сидит, весело щебечет что-то, в пятый раз перелистывая меню и все сомневаясь, чего ж это

она на сей раз такого желает… И ему, Фомичеву, нужно, чтобы она оставалась беззаботной и щебетала, не ведая окаянных проблем, и как же это сберечь, если, чтобы общая жизнь оставалась счастливой, Фомичеву нужна чистая совесть, но только через Вовку он, Фомичев, в состоянии… А он, Фомичев, не хочет через Вовку, ему противно, стыдно, Вовка – сын жены, а ведь должно же в мире оставаться что-то хоть слегка святое!

– С чего это ты так распетушился нынче? – спросила Катерина удивленно. – Я еще первый не допила, а ты уже третий булькаешь…

Фомичев улыбнулся.

– А ты бы хотела наоборот? Чтобы ты уже третий огрела, а я еще с первым кабыздошился? Я так отдыхаю! Не обращай внимания, лучше рассказывай дальше. И что Миниханов?

– Ну, Миниханов тогда…

Она была как стеклышко, а он лишь слегка навеселе, когда они вернулись домой, зажгли свет в прихожей, потом – в гостиной; люстра полыхнула жестким граненым сверканием, на миг залепила глаза белизной, а потом они потрясенно увидели, что на диване терпеливо сидит Вовка и рядом с ним столь же смиренная, видимо, готовая ждать хоть до понедельника, девушка – яркая, очень юная и очень красивая. Выждав несколько мгновений и дав матери и Фомичеву всласть постоять, окаменев, Вовка поднялся и, будто ни в чем не бывало, подошел к матери и обнял. Чмокнул в щеку.

– Привет, мам, – сказал он.

Его движение и прикосновение будто разморозили Катерину.

– Господи, Вовка! – ахнула она. Всплеснула руками. – Ты откуда? Ты как здесь?

– Соскучился, – ответил Вовка просто. – И вот приехал вам жену представить. Ну, собственно, мы только три недели вместе и, правду сказать, расписаться не успели… Но, знаешь, браки совершаются на небесах. Это Сима.

И Фомичев заметил, что девушка, вежливо вставая, потаенно улыбнулась при этих его словах, будто знала о небесах, где совершаются браки, что-то такое, чего, кроме нее и ее мужа, не знал никто.

– И с Леонидом Петровичем у меня тоже есть разговор, – продолжал Вовка. – Мужской такой.

– Польщен, – выдавил Фомичев.

– Погоди, Вовка! – растерянно засмеявшись, сказала Катерина. – Как ты в дом-то попал? Я не помню, ты разве брал ключ?

– Нет у меня ключа. – Вовка отрицательно покачал головой. – Это я загодя вам демонстрирую аргументом, что не сбрендил, а то вы непременно так решите, когда я рассказывать начну. Я все объясню по ходу. Видите ли, Леонид Петрович, – сказал он, – вы, наверное, поводырь.

А потом, когда отшумели первые охи и ахи, и семья расселась за спокойным крепким вечерним чаем, и Вовка начал рассказывать, Фомичев понял, что ему предстоит самый трудный выбор в жизни.

Но почему-то он сразу знал, что выберет.

6

Корховому по Вовкиной просьбе написала Наташа.

Он прочитал ее письмо и поначалу ничего не понял. Голова у него была занята совсем иными делами, важными. С досадой он перечитал текст сызнова. Вот ведь бред, подумал он. Наташка совсем из ума выжила, начала баловаться такими розыгрышами на старости лет. Наскоро он в ответ нашлепал: «Мать, ты малость не в адеквате. Нынче у нас не день дурака. Подождала бы уж до первого апреля, осталось-то каких-то полгода. Впрочем, рад был получить от тебя весточку. Целую, обнимаю. Степан». И тут же отправил.

У него нервы были на взводе и каждая минута на счету. Он запускал новый цикл, причем с некоторым развитием тематики, а значит, со вторжением на чужую территорию. Можно было ждать склок, а то и неприятностей; но кто не расширяется – того теснят, эту истину еще никто не отменял. А кого теснят – тот теряет икру с бутерброда.

Сейчас Корховой уже опаздывал на встречу с архитектором, который должен был к трем подъехать в офис с эскизами долгожданного коттеджа. Корховой не хотел терять ни часа. Эта убогая кооперативная советская квартирка – вы только представьте! с балконом! с раздельным санузлом! ах! – в свое время казалась пределом мечтаний; но времена меняются, прогресс неудержим, и бесшабашная неприхотливая молодость неудержима – в том смысле, что ее при себе ни на день не задержать; и теперь Корховому вконец обрыдла эта, иначе не скажешь, жилплощадь, унизительная и унылая, как рабий ошейник, как клеймо лузера, как символ проигранной жизни, куда даже позвать кого-то стыдно, где было выпито столько дешевого.

Скоро все станет иначе.

7

Когда его голос в трубке уже под вечер сказал: «Сима, ты мне срочно нужна, жду в институте», ей даже в голову не пришло что-то спрашивать и уточнять. Конспекты и книги по математике перепуганно порскнули в стороны. Метко кинутый телефон еще не долетел до ждущей, как баскетбольная корзина, сумочки, а она уже выпрыгивала из домашней одежды. Вжик джинсами, шмяк свитером, вжик курткой. Кроссовки налетают на пятки вообще беззвучно. Готова. Чмокнула маму в щеку, подмигнула отцу, бросила сумку на плечо и бегом; и слышно было с той стороны лязгнувшей двери, как мягкий топот валится по лестнице. Лифта ждать некогда.

– Коза, – проворчал Кармаданов с гордостью и восхищением, которых даже не пытался скрыть – и с толикой потаенной ревности. Руфь улыбнулась; она и волновалась, и радовалась. Но разве можно радоваться спокойно?

Сквозь промозглые сумерки, по асфальту, засыпанному палой листвой, как обрывками промокшей золотой бумаги, по раскисшим тропкам наискось через газоны, срезая путь… Нужна. Срочно нужна. Остается, как в старом анекдоте, ответить: повторяйте, голубчик, повторяйте!

В небольшом вестибюле, где было безлюдно и оттого казалось, что лампы слишком ярко горят, она сразу увидела на боковом диванчике двоих: ее Вовка и какой-то пожилой, его она не знала. Когда она, чуть задыхаясь, ворвалась сквозь стеклянные двери, Вовка тут же встал и пошел ей навстречу, но далеко уйти от пожилого не успел – она так и пронеслась через весь вестибюль галопом.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – выдохнула она, останавливаясь.

– Понимаешь, такое дело… То густо, то пусто. Наиль Файзуллаевич, – обернулся Вовка к пожилому, и тогда тот тоже встал и сделал шаг к ним, с любопытством глядя на Симу из-под густых черных бровей. – Познакомьтесь, пожалуйста, это Сима. Ваш сегодняшний поводырь. Сима, это Наиль Файзуллаевич, наш…

– Кошелек, – закончил фразу за Вовку пожилой.

– Ну, зачем вы так, – возразил Вовка. – Кошелькам фаэтонцы и далекие маяки по барабану.

Пожилой улыбнулся, подошел вплотную к Симе и подал ей руку. Она пожала; рука была тяжелой и бережной. Сима присмотрелась. Невысокий, плотный, жилистый, с дубленой, как у варана, кожей, сыто обвисшей на подбородке.

– Сима, – назвалась она. – Наслышана о вас. А вот видеться не доводилось пока.

– Полдень мое любимое место на планете, – ответил Наиль, – но бывать здесь часто и подолгу у меня никак не получается. Жизнь воротилы хуже каторги.

– Вот в том-то и дело, – сказал Вовка. – Наиль Файзуллаевич вырвался сюда специально, чтобы наконец-то осуществить мечту. Мы не имеем права не помочь.