Сеанс длиною в жизнь
Шрифт:
– И вам спасибо, что себя не жалея родину нашу отвоевываете.
– Да уж, постараемся прогнать с земель наших этих тварей немецких. В этом деле жалости не место. Ни к врагу, ни к себе. Нельзя себя жалеть, когда от твоих действий может зависеть жизнь не одного человека, а может и будущее всей родины. Не спать – так не спать. Не доедать – так не доедать. Воевать – так воевать. А фрицам проклятущим никогда не сломить наш дух! Корсунь не последний освобожденный город, это я вам точно говорю. До последней капли крови будем отстаивать родину, уж поверьте Василина Степановна.
В такие моменты, когда речь заходила о немцах, вежливость и доброта в поведении капитана куда-то девались, а оставалась лишь ненависть. Бескрайняя, безграничная, глубокая ненависть к тем, кто изуродовал нашу землю. Странно, но такую ненависть я видела лишь в глазах и на лицах наших солдат. Немцы же, никогда не были так эмоциональны, и никогда не излучали такого гнева. Может потому, что наши были гораздо большими патриотами. Может потому, что наш народ и так отставал от европейских, а с приходом войны вообще оказался на самом дне, и кроме ненависти, голода и холода, им ничего не оставалось. Наши солдаты охотно вымещали эту бескрайнюю ненависть в боях. Возможно, именно поэтому и победили в итоге.
Наши «квартиранты» один за другим то появлялись на кухне, то исчезали. Мама проворно накрывала на стол и доготавливала пшенную кашу с остатками костей. Я же, оставив капитана наедине с его мыслями, была полностью погружена в свои раздумья – «Как вырваться из этой толпы и незаметно пронести в сарай свежие щи и одежду?».
Всякий раз как очередной солдат выходил на улицу покурить, мое сердце падало в пятки. Этой ночью, даже если бы кто-то застукал немца в сарае, никто бы и не подумал, что ему кто-то помог там очутиться. Мало ли, может сам пробрался в поисках хоть какого-то тепла и крова. А сейчас доказать, что он случайно там оказался, уже было бы не реально. Миска с едой и кружка, а еще перевязки, пусть из тряпок, но чистых…
– Ма, а налей-ка мне щей в баночку. Я на улице поем. – Хвала Господу, мозги мои в семнадцать работали отменно, и мне не пришлось слишком долго ломать голову над поиском выхода.
– Это еще почему? На улице холод собачий, это ведь тебе не май месяц. Не выдумывай. Вот товарищи солдаты поедят, и мы присядем.
– Ма, я просто не очень хорошо себя чувствую. Видно килька вчера была совсем испорченной. Да и капитан слишком надымил. Меня тошнит все время, да и расстройство... Так что мне жиденькое и свеженькое не помешает, вот только есть его нужно во дворе. А то здесь от курева вообще голова туманится… А ведь день только начинается. На свежем воздухе я быстро соберусь.
– Дочка, а ты уверена, что все дело в кильке? – мама испуганно всматривалась в мое лицо, а на ее, отпечатался страх посильнее, чем страх войны. – Может… может, дочка… может ты в сарай с кем из солдат выходила? Может, пока меня дома не было, кто-то тебя обидел? Ты скажи, не держи все в себе. Нужно ведь вовремя спохватиться, чтобы не опоздать с... – тут мама осеклась, больно схватила меня за плечи и стала трясти.
Я в упор смотрела в ее испуганное
Что могла знать о походах в «сарай» простая деревенская девчонка, которая-то толком понять не могла, почему ежемесячно с нее вытекает кровь? Я знала одно, что есть любовь, от которой непременно появляются дети. А странная реакция матери, меня безумно напугала и заставила лишний раз переживать о ее психическом состоянии. Мало ли, война даже некоторых мужчин до безумия довела, что уж говорить о женщине, которая теперь и не вспомнит, когда последний раз мужа видела. А постоянно выполнять роль прислуги то для «наших» то для «ваших», видеть ежедневно незнакомые лица в собственном доме и не иметь никаких прав, кроме права прислуживать, тоже не каждая женщина выдержит.
Еще раз взглянув на мать я поняла, что дело тут не в сумасшествии. А в чем именно, у меня не было ни времени, ни желание разбираться.
– Ма, никуда я ни с кем не ходила! Никто меня не обижал. Я просто отравилась!
Так, пользуясь подходящей ситуацией, я красноречиво хлопнула дверью, мол «знай, я у тебя гордая и неприступная». Не забыв при этом прихватить с собой банку щей, а в сенях я захватила заранее приготовленную торбу с отцовскими вещами и ринулась туда, где в это время во мне больше всего нуждался человек.
– Вась, а ты чего это в сарай бежишь, неужто живность там какая появилась?
Я вздрогнула, но это было ощутимо лишь мне. Солдатик, щупленький такой, но уж больно глазастый, заметил, как я семеню через двор, и сладко затягиваясь махоркой, поддернул меня. Странно, он обратился ко мне по имени, в то время как я понятия не имела – кто он. Просто один «из».
– Да. Крыс да мышей развожу. – Как можно шутливее выпалила я.
– А что, разве крысы еще остались? – остроумно подметил он.
– Ну, не то чтобы, но парочку воспитываю, выхаживаю, а вдруг мясные вырастут, сальные, - весело хохоча, я продолжала свой спектакль, чувствуя, как банка в кармане постепенно остывает, напитываясь морозом, но просто сбежать, я не имела права – вдруг ему вздумается за мной пойти.
– Фууу, мерзость какая! – сразу было видно, что солдату не приходилось голодать, как моей семье. В тридцатых годах у них не то что крысы, вороны были на вес золота. Мама часто мне об этом рассказывала, советовав при этом все дочиста выедать за столом. Но я и без того старательно вылизывала тарелки.
– Ладно, шутки шутками, а мне за соломой нужно сбегать, а то печь не чем будет завтра растопить. А она еще должна подсохнуть успеть, с отсыревшей долго буду возиться.
Я с опаской сделала несколько шагов в сторону сарая. Сердце сжималось от одной только мысли, что солдат может пойти за мной. Наконец во мне проснулся страх, вот только совсем некстати. Я все не решалась сделать последний шаг, и уже у самой двери, лишний раз решила убедиться - не увязался ли за мной этот «глазастый». Обернувшись, я никого не обнаружила. На нашем крыльце было пусто, а в моей душе - спокойно.