Себастьян Бах
Шрифт:
Другое дело французские клавесинисты и их глава, Франсуа Куперен, прозванный «великим». Он велик в создании маленьких пьес. Он словно ювелир, искусный чеканщик. Его клавесинные миниатюры отделаны до тонкости, каждая мелкая подробность, каждое украшение выступает отчетливо, но изящно, нежно. Гирляндами группируются и вьются короткие трели, форшлаги, проходящие гаммки. Мягкая изысканность чувствуется в этих «Развевающихся лентах», «Мечтательницах», «Тростниках»– изящные названия! Противоречия не выступают резко… Какая-то воздушность, серебристость все смягчает, всему придает выражение слабости,
Что-то здесь напоминает маленькую Анну-Магдалину Вюлкен – тоненькую девушку, дочь трубача, хотя у нее нет богатых нарядов и густые волосы не напудрены, а свободно падают на плечи. Ее портрет мог бы получиться в новой сюите Баха, которую он называет французской.
Кстати, об Анне-Магдалине. Она однажды пришла к нему в сопровождении приятельниц и приятелей, и все они наперебой (Магдалина молчала) стали говорить о том, что им хотелось бы совершенствоваться в игре на клавире, но у них нет подходящих нот, чтобы учиться. То есть ноты есть: упражнения для начинающих и более подвинутых, но они очень скучны. А ведь для того чтобы чему-нибудь выучиться, надо получать удовольствие от занятий, не так ли? Один из юношей выразился более определенно: нужен сборник приятных пьес для жадной к учению молодежи. Танцы? Нет, не совсем. Танцы они умеют играть. Самоуверенные ребятки! Нет, не танцы. Хочется, чтобы это были серьезные учебные пьесы. Но нескучные и мелодичные, вот и все!
Бах сказал им, что это хорошая мысль, и после их ухода задумался. Поистине то было веяние времени.
«Жадная до учения молодежь!» Слава богу, что она появилась! Бах много писал для своих детей. У него были прелюдии для начинающих и инвенции [15] и даже шесть маленьких органных сонат для Фридемана и Эммануила. Прелюдии он записывал в альбоме старшего сына. Этот альбом в семье назывался «маленькой клавирной книжечкой». Но для любителей, которые уже недурно играют, требуется нечто более серьезное.
15
Инвенция – небольшая полифоническая пьеса.
Он знал, что любители играют главным образом на клавире. Хорошо было бы приучить их различать значение тональностей. Особенно тех, которые обозначены многими знаками в ключе. У них более густая окраска, более плотный звук. Ми-бемоль минор или фа диез мажор – ими редко пользовались. Но Бах давно любил их и находил очень выразительными. Однако не следует отдавать предпочтение только «густым» тональностям. Хороши и те, которые соответствуют акварельным краскам в живописи: с малым числом знаков, ясные, порой прозрачные. Чувства людей так разнообразны, что не хватит и всех музыкальных тонов. Двенадцать мажорных и двенадцать минорных – это немного. И нельзя пренебречь ни одним.
Какие же это должны быть пьесы? Прежде всего во всех тональностях. И расположить их не случайно, а последовательно: до мажор, до минор, до диез мажор, затем минор… И так далее, до конца октавы. Значит, двадцать четыре пьесы. Но какова должна быть форма? Этюд? Хорал? Прелюдия?
Баху предстояла поездка в Карлсбад: князь Леопольд затеял новые концерты. Охотнее
«Начал новое и полезное дело. Это будет весьма доходно, так как в обществе есть нужда в подобных опытах. Правда, форма мне еще не ясна…»
Зачем он постоянно доказывает ей, что его новые замыслы доходны? Словно оправдывается перед ней в чем-то! И разве она требует этой «доходности»?
В один из вечеров в Карлсбаде, после концерта Леопольда, который сорвал голос повторением одних и тех же арий, к утомленному Баху подсел один из гостей. Это был известный в Германии композитор Граун. Он высказал несколько почтительных замечаний насчет пения князя, отметил тонкий и выразительный аккомпанемент и сказал также, что нигде в Германии не найдешь таких курьезных личностей, как в Карлсбаде.
– Надеюсь, – прибавил Граун, – это будет отражено в вашем дневнике.
Бах ответил, что не ведет дневника.
– Неужели?– воскликнул Граун.– Какое упущение! Ведь это необходимо!
– Почему? – осведомился Бах.
– Все так делают. Наш прославленный Телеман – ведь не приходится сомневаться, что он наш первый и лучший музыкант! – ведет дневник с самых ранних лет. Он трижды опубликовал свою любопытнейшую автобиографию и собирается издать все дневники, написанные им в течение жизни.
– Я понимаю, записывать впечатления для себя,– сказал Бах, – но зачем их печатать?
– Эх вы, полифонисты! Люди ушедшего века! Вам дороги только обобщения. Все вы отличные философы. А человек с его переживаниями вам чужд. Вы смотрите на него свысока! Да и люди ли вы сами? Умеете ли вы плакать, любить?
– Мне кажется, это неважно, что я умею в этом смысле. Да и другим до этого дела нет. А тешить праздное любопытство…
– Не называйте это любопытством, прошу вас! Это законный интерес к выдающейся личности. То, что вы чувствуете…
– То, что я чувствую, может быть выражено музыкой. И полифония не только не мешает этому, но помогает.
– Музыка это загадка. К ней нужны комментарии.
– Никогда не соглашусь с этим!
– Но ведь люди не рождаются с пониманием музыки!
– Разъясняйте. Этим занимаются теоретики. Но зачем нам печатать свои дневники?
– Для того чтобы нас узнали.
Граун не убедил Себастьяна, что ему следует непременно вести дневник. Но в ту же ночь, проснувшись до рассвета в душном номере гостиницы, Бах вспомнил этот разговор.
Дневник… Почему бы и нет? Но не такой, как пишет Граун и все эти люди, жаждущие темной славы, а другой, музыкальный. И вписывать туда не случайные, отдельные наблюдения, не встречи с «курьезными личностями», а самые заветные думы. «Все двадцать четыре тональности моей душевной жизни…»
… Пусть это будут прелюдии и фуги…
… Прелюдия и фуга… В сущности, это одно произведение, состоящее из двух частей. У них одно происхождение– тональность. Во всем другом они различны: если прелюдия весела – фуга задумчива, если прелюдия величава – фуга грациозна и легка. Но они всегда неразлучны.