СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти
Шрифт:
Глава пятая
Возвращение
Вернувшись после своего сравнительно недолгого отсутствия, Констанс поняла, что в ее маленьком кругу не все по-прежнему. Неизменными были «одиннадцатичасовки» Тоби и Сатклиффа, однако компания «биллиардистов», как их окрестил Сатклифф, уже грозила превратиться в неформальный клуб, пополнившись новыми членами. Блэнфорд перебрался в инвалидное кресло с откидывающейся спинкой, которую он мог регулировать сам, если уставал или хотел поспать. Он обнаружил, что обстановка в клинике как нельзя лучше подходит для работы, а также что с Сатклиффом лучше спорить, когда он не очень сосредоточен и позволяет своим мыслям витать где-то далеко, не ожидая коварного выпада. Как ни парадоксально, самые интересные идеи приходили ему в голову, когда он думал о чем-то другом — они словно сами по себе сваливались на него неизвестно откуда: все художники испытывают нечто подобное, получая озарения как счастливый дар из внешнего пространства. К «биллиардистам» присоединился Макс, который
— О Господи! — в отчаянии произнес старый солдат. — Ну кому нужны подзаголовки?…
Но так плохо было не всегда, и обычно он утешался обществом вполне земного Феликса Чатто, который пронюхал об этих утренних неформальных сборищах и украшал их своим присутствием несколько раз в неделю. В Женеве не хватало по-настоящему приятных компаний, собиравшихся в неофициальной обстановке, а как раз это предлагал маленький прокуренный бар, несмотря на свою внешнюю ординарность и даже уродство. Да и уменьшавшееся в воздухе напряжение тоже было знаком того, что долгая военная агония близится к концу. В городе начали появляться новые типы организаций — военные, шпионские, подрывные организации сменились другими, призванными восстанавливать мирную жизнь. Слабая тень этой новой жизни расцветала среди руин. Но до чего же все были измучены. (Так думала Констанс.) Даже те, кто как будто ничего не делал, были поражены внешне незаметным нравственным истощением, неотделимым от войны. Ч до самой Констанс, то она ощущала и эту тяжесть, и тяжесть тех испытаний, которые ей с немыслимыми трудностями и сомнениями пришлось выдержать. А теперь в воздухе уже носились перемены, все вокруг распадалось, становилось другим. Скоро, мысленно говорила она себе, опять собираться в дорогу, в какую-нибудь дальнюю страну, воплощать в жизнь очередной проект. Останавливала лишь мысль о возвращении Аффада.
Сказать «останавливала» было бы не совсем правильно, так как в глубине души, где таилась ее любовь к этому человеку, она понимала, что далеко не все благополучно, но не знала, как с этим справиться; ведь то, что происходило, напоминало разрыв в электрической цепи и требовало внимания с обеих сторон. А если они далеко друг от друга? В этом-то и загвоздка. Чтобы разогнать тоску, Констанс стала больше времени проводить с Блэнфордом, бывало, всю вторую половину дня она болтала с ним, сидя на балконе или расположившись в кресле возле его кровати. Время от времени к ним присоединялся громоздкий Сатклифф, которому надоедало мокнуть в тумане на набережной. Было забавно слушать, как они бесконечно обсуждают «двойной концерт», то есть их роман, названный так Блэнфордом, который очень серьезно относился к форме романа и с неудовольствием воспринимал шутливые предложения Сатклиффа, например, придать ему вид переписки и посмотреть, насколько он от этого выиграет.
— А почему бы вообще не писать задом наперед? Тогда вы подписывались бы как ОРЕПСОРП, а я как НАБИЛАК. Для Просперо и Калибана это как обратная сторона луны, а мы все-таки более или менее контролировали происходившее. То есть Реальность, или ТСОНЬЛАЕР. Прибавить непроизвольных смешков и побольше сочных диалогов типа: «Ударим по пуншу, Подснап, [55] — то есть ПАНСДОП? Не возражаете, старина? Да плевать вам на это!» В таком enanteiodromion, когда все будет читаться наоборот, сама наша книга будет противоречить замыслу, более того, будет привлекательной лишь для чистых лингвистов с их грамматическими разборами во сне.
55
Персонаж романа Ч. Диккенса «Наш общий друг». Непогрешимый человек.
— Пожалейте читателей, — взмолилась Констанс. — В этом есть что-то нездоровое, шизоидное.
— Я умышленно выворачиваю роман
— Тогда вернемся к началу, — предложил Сатклифф.
— Вернемся.
— Я вступал в отношения с такими людьми, как вы, даже намного хуже. Увы, безуспешно. А вырос я на простой пище, например на Айвенго и Прусте, который получал удовольствие от классически точной формы…
— Это Культура, — произнес Сатклифф в высшей степени укоризненно. — Или, если для вас предпочтительнее, АРУТЬЛУК. Понимаете, нас никогда не интересовал реальный мир — мы смотрим на него сквозь облако неверия. В ЕЛАЧАН было ОВОЛС!
Он постарался произнести это как можно таинственнее, а потом пояснил, что последняя фраза означает «В начале было Слово».
— Итак, мы возвращаемся в культурный мир, так? — спросила Констанс. — Кстати, не мы одни. Лорда Галена не меньше нашего волнует слово.
— Знаю, — отозвался Блэнфорд. — Он приходил ко мне, чтобы побеседовать об этом. Но сначала позвольте мне рассказать о моем слуге Кейде, который встречает его в городе по ночам, когда тот рыскает в поисках добычи. Когда Кейд глубоко задумывается, у него на лице появляется удивительное выражение, как на скульптуре «Ромул и Рем — основатели Рима», правда, я забыл имя автора. Такое же напряженное. Потом он откашливается и спрашивает: «Сэр, можно мне сказать?» Если я киваю, то он говорит: «Вчера вечером я опять видел его». И замолкает. «Кого?» — спрашиваю я. «Лорда Галена, — отвечает он с хитрецой. — Он был в одном доме. Там смеялись над ним. Спрашивали, вправду ли он лорд, потому что он называет свои яйца «фамильной ценностью». Конечно же, я подтвердил, ведь не будь он лордом, не страдал бы так от своей немощи. А ведь все еще надеется на сына и наследника. Думаю, я был прав, я правильно поступил». «Кейд, ты поступил правильно». — «Благодарю вас, мастер Обри».
— Надо попросить Тоби, пусть сводит его в ресторан к швейцарским извращенцам, где подают жареный виноград, чтобы расшевелить посетителя. А он действительно страдает из-за своих «фамильных ценностей»?
— Да нет. Просто этого требует его культура. И по-человечески очень трогательно. Ему было сказано видеть человека, каков он нагишом!
В этом была большая доля правды, что подтверждалось последним и наиболее известным назначением лорда Галена.
Потом он сам бочком вошел в больничную палату Блэнфорда, точь-в-точь Призрак оперы [56] с черными провалами вокруг глаз. Когда он начал рассказывать о своих расстроенных чувствах, то немного задыхался и был заметно не в себе.
56
Намек на персонаж романа «Призрак оперы» Гастона Леру.
— Обри! — воскликнул он, и при этом у него подозрительно задрожала нижняя губа. — Я уверен, что должен попросить у вас совета, и надеюсь, вы располагаете временем, чтобы выслушать меня. Понимаете, Обри, в моей профессиональной жизни я оказался на распутье.
Усевшись на стул, он поставил на пол у ног портфель с книгами и стал обмахиваться шляпой, словно желая погасить сжигавший его огонь.
— Ну, конечно, дорогой лорд Гален, — ответил Обри с неожиданным приливом сочувствия и протянул ему руку, которую тот с жаром схватил и пожал. — В чем дело? Что у вас случилось?
Гален подождал, пока у него восстановится дыхание, и только после этого принялся рассказывать.
— Сегодня, Обри, — произнес он в конце концов, — я на вершине дерева, у меня самая лакомая работа, какая только может быть. Я — координатор координируемых культур! — Он подождал, чтобы до Блэнфорда дошел смысл сказанного. — Однако у меня никак не получается объяснить, что такое культура, что значит слово, за которое я теперь отвечаю. Мне известно, что меня считают образованным человеком, и все такое. Но, представьте, мне надо составить отчет о будущем европейской книги, например, ибо у нас под контролем вся бумага. Кто-то должен решать, что полезно для нашей культуры и что нет, и этот кто-то — я. А как мне решать, если я не понимаю значения слова «культура»? Тем временем мне со всех сторон несут «краеугольные камни», как они это называют. «Вы должны включить это в ваши рекомендательные документы, это краеугольный камень», — говорят все, и я оказался в окружении краеугольных камней. Некоторые же… никогда в жизни я не был в такой ярости. — Он порылся в портфеле и достал «Улисса» Джойса. — Обри! Скажите честно, что вы об этом думаете? Это — краеугольный камень?
— Мне понятны ваши сомнения, — отозвался Обри, припоминая скабрёзные страницы в шедевре Джойса, однако, к его удивлению, Галена потрясло совсем не это.
— Никогда не читал ничего более антисемитского. Здесь столько ненависти.
Обри никогда не задумывался об «Улиссе» с этой точки зрения.
— То есть? — озадаченно переспросил он.
— Если, как мне говорят, самым ранним краеугольным камнем был Гомер с его героем Улиссом, мудрым и воинственным путешественником, так сказать, человеческим духом Европы, то почему в этой книге Гомер совсем не такой, почему надо было писать подобную сатиру? Если верить Джойсу, то современный Улисс — дублинский презренный еврей с мерзким характером и совершенно безнравственный. А его жена и того хуже. К чему же пришла наша цивилизация?…