Седьмая принцесса (сборник)

Фарджон Элеонор

Что же такое происходит там, на Луне? Погодите, не Чарли ли это в серебряных одеждах стоит на самом краешке, готовый спрыгнуть на Землю и идти в столицу Норфолка, в город Норич? А не Полуночная ли это фея рядом — не пускает его, старается удержать? Что там поёт раковина?..

А подружка рассердилась: «Нет! И нет! И нет! Спятить надо, чтоб стремиться На звенящий свет. На Луне у нас с тобою Тишь и благодать. Позабудь о перезвонах, Хватит горевать!»

Но тщетны были её мольбы. Норичскне колокола манили его на Землю. И ракушка снова запела:

«Если ты меня покинешь, Я

погибну от тоски. Лучше следом за тобою На прибрежные пески Я слечу пером сребристым, Легкой тенью, быстрой птицей На зыбучие пески… Только знай: вдали от дома Лунного Ты себя найдёшь другого Неразумного, А меня и вовсе потеряешь… Счастья, видно, своего не понимаешь!» И вот уж он катится Кубарем, кубарем Прямо на Землю с Луны, Рассудок теряет и Дурнем он, дурнем он Падает с вышины. И вот уж летит она Быстрой зарницею Прямо на Землю с Луны И серпоклювою Птицею, птицею Падает с вышины. Нашёл он те колокола, Что звали и манили, Из сердца Норфолка окрест О счастии звонили. Но уплыла за горизонт Луна его родная. О чём-то помнит он… О чём? Он сам порой не знает. В чужих волнах его челнок, Он мнёт ногой чужой песок… Лишь лунной ночью станет вдруг Всё ясно и понятно: Он видит добрый лик Луны И хочет он обратно. «Ах родная, мы вернёмся, Мы уже в пути. Жди, чтоб прялка прясть устала, Сказка чтоб короче стала, Досказать её пристало, Уж потом уйти, Мы вернёмся, дорогая, Мы уже в пути…»

Что же такое происходят? Сонные мысли девочки путаются всё больше, точно клубок шерсти, с которым поиграл котёнок. Всё тут вперемешку: беляши и утиные яйца, колокола, зовущие разом на свадьбу и на крестины, ведьма с черпаком в лесной чаще и фея с серебряной шкатулочкой у колыбели, прялка с веретеном и рыбачья лодка с вёслами, плачущая Долл и лепечущий ребёнок, серпоклювка, сидящая в клетке, и серпоклювка, расправившая крылья над морем и лесом… И раковина, что напевает ей в самое ухо голосом Чарли Луна:. — «Однажды жил да был на Луне человечек… И была у него на Луне подружка… А Луна была чудесным, самым прекрасным на свете местом, куда лучше, чем Земля… И вот однажды…»

И вот уж взлетает Всё выше он, выше он, В лунную даль, в пустоту. Мгновенье — и канет, Незримый, неслышимый, Ум подхватив на лету. А следом взлетает Сребристая птица Прямо с Земли на Луну, Чтоб в женщину снова Навек превратиться. Стать верной подругой ему.

— Чарли-и-и! Эге-гей! Чарли-и-и! Серебрянка-а-а! Ау! — Неужели всё? Всё кончилось? Слушай! Раковина поёт последнюю песню…

Среброликая красавица Луна Выплывает по ночам гулять одна, На рыбачьем на убогом челноке Вниз до моря по извилистой реке. Эту реченьку соткали ей из звёзд Три кометы, накрутивши свет на хвост Только нам с тобой Луны не увидать Веки смежены, и надо крепко спать.

Мысли у Полл путаются, сбиваются. Нет, не могло всё так кончиться, они не могли так улететь, любой конец — это начало, начало… Они вернутся, они подойдут через полчаса, они подходят каждые полчаса…

Девочка крепко спит.

ИЗ КНИГИ «МАЛЕНЬКАЯ БИБЛИОТЕЧКА»

ЦАРЬ И ХЛЕБ

Жил в одной деревеньке Простак. Да только не из тех простаков, над которыми вся округа потешается, Был он сыном школьного учителя и рос поначалу на диво смышлёным, с колыбели всё на лету схватывал. От таких вот шустрых и жди: либо в гении угодят, либо в последние дурачки. Отец, конечно, его в гении прочил и пичкал с малолетства книжной премудростью. Но вот мальчику стукнуло десять лет, и отцовские надежды рухнули. Не то чтобы сынок поглупел. Хуже. У него, Можно сказать, в одночасье совсем разум отшибло. Впрочем… Кто знает, что, есть глупость, а что есть разум?.. Теперь Вилли проводил дни в полях — валялся в траве да улыбался. И целыми днями молчал. Но уж если этот молчун разговорится — не остановишь. Болтать он начинал вдруг, очнувшись, точно старая шарманка: все думают, она сломана, а ткнёшь случайно ногой — затянет свою незамысловатую песенку. Вот и с Простаком Вилли так же. Никогда не знаешь, от чего заведётся. Читать он разлюбил вовсе. Иногда отец подсовывал ему какую-нибудь книжку, в которой он в детстве души не чаял. Но взгляд Вилли равнодушно скользил по знакомым страницам, а потом и повсе перепрыгивал на вчерашнюю газету. Однако и газета вскоре навевала скуку. Лишь изредка Вилли Простак утыкался носом в какую-нибудь заметку, в ерунду какую-нибудь — уткнется и сидит так битый час.

Отцу прозвище сына пришлось не по нраву, но деревенские кликали его Простаком любя. И с гордостью показывали Вилли приезжим, точно местную диковину. Мальчик к тому же был редкостно красив: волосы золотисто-каштановые, коша тонкая, веснушками усыпана, будто золотой пылью, а голубые глаза смотрят по-младенчески невинно. И красивые губы улыбаются удивительно мягко. Впервые я увидел Вилли, когда ему было уже лет шестнадцать-семнадцать. Я гостил тогда в его родной деревне. И Вилли очаровал меня, как чаровал он каждого, — недаром люди его любили. Первые дни я здоровался, а он лишь улыбался в ответ. Но однажды я лежал в полудреме на краю поля и глядел, ка к колышется пшеница, а вдали медленно, полоска за полоской, падают под острой косилкой спелые колосья. Вдруг появился Вилли Простак. Он молча подошёл и улёгся рядом. Неожиданно он протянул руку и потрогал скарабея на моей цепочке от часов. Такие фигурки носили в Древнем Египте в надежде на вечную жизнь. Ощупав скарабея со всех сторон, Вилли заговорил:

— Давным-давно я сам жил в Древнем Египте и пахал там отцовское поле. Засеянное поле вскоре покрывалось зелёной дымкой, ростки набирали силу, превращались в спелые колосья. Поле из зелёного становилось золотым. И, глядя на это золото, я верил, что богаче моего отца никого в Египте нет.

В те времена Египтом правил царь, у которого было великое множество имён. Называли его всяко, я же выберу самое короткое имя — Ра. Царь Ра жил в большом городе в великолепном дворце. А мы с отцом — в маленькой хижине неподалёку от города. Царя я никогда не видел, но люди судачили о его богатствах, о дворце и нарядах, о короне и драгоценностях, о сундуках, набитых золотом. Ел он на серебряных блюдах, пил из золотых чаш, спал под пурпурным шёлковым пологом, расшитым жемчугом. Я слушал людские толки, и казалось мне, будто наш царь сказочный, не верилось, что он настоящий, живой человек — точно мой отец, не верилось, что его золотую мантию можно потрогать, точно колосья на нашем поле.

Однажды летом, когда солнце нещадно палило, а колосья уже потяжелели, я лежал в самой их гуще, в тени, ощипывая колоски и задумчиво жевал почти спелые зёрна. Вдруг над головой послышался смех. Возле меня стоял высокий-превысокий человек, я таких верзил и не видал никогда. Густая чёрная борода курчавилась, глаза смотрели по-орлиному остро и горделиво. Я с разу догадался, что это царь: его одежды нестерпимо сверкали на солнце. Неподалёку гарцевали верховые стражники. Один придерживал за поводья царскую лошадь, носкольку сам царь спешился и стоял теперь возле меня. Так мы и смотрели друг на друга: он — сверху вниз, я — снизу вверх. Потом он снова засмеялся и сказал:

— Я вижу, ты доволен жизнью, дитя моё.

— Вы правы, царь Ра.

— И зёрна ешь, словно вкуснее ничего на свете нет.

— Вы правы, царь Ра.

— Кто ты, дитя?

— Сын моего отца.

— Кто-же твой отец?

— Самый богатый человек в Египте.

— Почему ты так решил?

— Моему отцу принадлежит это поле.

Царь окинул наше поле острым, орлиным взглядом и промолвил:

— А мне принадлежит весь Египет.