Седьмая встреча
Шрифт:
Стихотворение оказалось длинным и, насколько понял Горм, не имело никакого отношения к живописи. Но оно содержало экзотические описания бушующих волн и всего того, что море веками поглощало и прятало в своей глубине. Актер счел, что ему следует прибавить от себя немного пафоса. Но это его не спасло. Он занервничал, стать путать текст и только все добавлял пафоса.
Руфь стояла в позиции, как балерина, ждущая первых звуков оркестра. Рыжие волосы блестели. Горм чувствовал, что ей хочется, чтобы вся эта выставка провалилась к чертовой матери. При этой
Тут она повернулась, и ее взгляд упал на него. Словно во время этой напыщенной декламации она только и караулила его улыбку.
Горма охватило чувство, какое бывает у человека, который долго ехал в темноте и вдруг увидел возникший из ничего свет. Ослепительный сноп огня. Всей кожей лица он ощутил её взгляд. Но видела ли она его?
Губы её медленно растянулись, они слегка дрожали. Помада лежала не совсем ровно. Она улыбнулась. Кожа у нее была матовая, словно мел, рассыпанный на полотняной скатерти. Её как будто только что вынули из склепа, где она годами не видела солнца.
Когда декламация закончилась и все зааплодировали, Руфь позволила увести себя в другой зал, где Горм за спинами толпы увидел новые картины. Ему снова захотелось подойти к ней. Что он ей скажет? Но разве он уже давно не решил этого?
Во внутренний зал продолжал течь людской поток. Он становился все гуще. А что если ей станет нечем дышать? Если она задохнется? Конечно, она там задохнется!
Он еще мог растолкать всех и проложить себе путь. Неужели они не понимают? Ведь ей самой не справиться с этой ордой. Похоже, что в этом городе не осталось порядочных людей. Кругом одни подонки. Грязные, липкие охотники до сенсаций.
Ее следовало освободить. Но Горм этого не сделал. Вместо этого он двинулся навстречу потоку и вышел на крыльцо. Закурил сигарету и жадно затянулся. Сердцебиение успокоилось.
Синеватая тень ползла между деревьями и разливалась по дощатой обшивке старой виллы. На фоне колеблющегося оранжевого света от факелов, стоявших у ворот, изгородь казалась сероватой. Почтенная публика заставила Горма почувствовать себя здесь чужим.
Неужели он пролетел накануне полтора часа на самолете только для того, чтобы присутствовать при том, как меценаты и интересующаяся искусством публика Осло задушат Руфь? И стоит тут дурак дураком со своей сигаретой.
Горм затоптал сигарету на замерзшей брусчатке и снова вошел внутрь. Работая локтями, он двинулся вдоль стены. Плотная толпа благоухала потом, духами и туалетной водой.
До его ушей долетел разговор о какой-то картине. Мужчина в сером костюме с галстуком и носовым платком из одной и той же шелковой ткани — красной в черный горошек — обратился к своему растрепанному соседу в кожаной куртке и шейном платке.
— Не понимаю, что она хотела этим сказать.
— А может, у нее вообще ничего не было на уме, — предположил его приятель в кожаной куртке.
— Понятно, что она эпатирует публику, но, с точки зрения живописи, это ниже всякой критики. Взять хотя бы глаза: зрачки написаны с фотографической точностью, а все лицо смазано. Почему?
Второй пожал плечами. Он держал блокнот, ручку, и на лице у него было написано: мне-то все ясно.
На картине, задевшей господина в костюме, был изображен обнаженный до половины человек. Он стоял, прислонившись к изгороди, или к стене, слегка запрокинув голову. Задумчивый и вместе с тем сосредоточенный взгляд был устремлен на что-то, находящееся перед ним. На художника? Человек протягивал вперед руки с раскрытыми ладонями. Как будто молился или о чем-то просил. Лицо с четкими чертами было лишено растительности. Картина кончалась сразу под пупком. Вид человека без нижней части туловища говорил о силе и требовал внимания.
Но, судя по всему, внимание публики сосредоточилось не на этой, а на соседней картине. Может быть, то была нижняя часть туловища того же человека. Обнаженная нижняя часть торса была словно распята на букве «А», приколоченная к ней большими гвоздями. Отверстие на головке фаллоса являло собой темный внимательный глаз. Горму стало неприятно, он отвернулся. И тут же увидел присланные им орхидеи. Но так и не понял, из его ли букета Руфь вынула тот цветок.
Над букетом висели две картины, включенные в каталог. На одной был изображен человек, цепляющийся за веревку колокола. Он был в чем-то ослепительно красном. Колокольня на заднем плане была зеленая.
На другой картине была изображена женщина, идущая по воде. Одна ее нога уже погрузилась в воду. Здесь контраст цвета тоже подчеркивал опасность ситуации. Еще мгновение, и женщина погрузится в воду с головой, утонет.
Горм протолкался в зал, где была Руфь. Ее атаковал телевизионщик с камерой на плече и интервьюер. Третьего человека немного оттеснили назад.
Вид у неё был совершенно измученный, но она покорно позировала рядом с картиной, изображавшей женскую голову на блюде. Рана была передана с поразительным реализмом Голова лежала так, что, кроме одного глаза, лица почти не было видно. Это был автопортрет.
Несколько любопытных, будто случайно, придвинулись поближе, но разговоры оборвались, как только телевизионщик включил камеру.
— Руфь Нессет, что вы ощущаете? Наконец вы вернулись на родину со своими картинами… — начал он с двусмысленной улыбкой.
— Не знаю, картины только что развесили.
— Но о многих из них критика уже писала, в том числе и в норвежских газетах?
— Да, наверное.
Наступила пауза. Интервьюер ждал, не скажет ли Руфь что-нибудь еще. Она не сказала.
— Ваши картины вызвали много кривотолков, особенно когда вы хотели выставить «Алтарный образ» в одной из церквей Берлина, где была открыта выставка икон.
Бледное лицо Руфи было серьезно.
— «Алтарный образ» — моя самая религиозная картина. Женщина осуждена рожать, потому что человечеству нужно кого-то распинать.
— Но церковь не захотела выставить эту картину? Разве вы не понимаете, что ее считают святотатством?
— Я слышала такое суждение, но я с ним не согласна.