Седьмая жена
Шрифт:
Жестом она показала, чтобы подождали. Чтоб не спрашивали ее ни о чем. Потом с трудом приподнялась, села, привалившись к кожаной подушке. Спустила ноги, поправила платье.
– Вы не могли бы оставить нас одних? – сказала она заведующей. – Нам нужно поговорить о важном.
– Сейчас, сейчас ухожу, – с облегчением запричитала та. – И чаю, чаю вам приготовлю внизу. Сладкого-пресладкого, горячего-прегорячего. Чтобы аж во рту кипел. Нет от живота лучшей подмоги, чем сладкий чай. Уж вы мне поверьте – страдалице
Мелада дождалась, когда дверь за ней закроется, и погладила сиденье рядом с собой. Антон поспешно подсел к ней, попытался обнять за плечи. Она сняла его ладонь, вернула ему на колено. Сказала мертвым голосом:
– Вас высылают из страны. В двадцать четыре часа. Я должна немедленно везти вас обратно.
– За что?!
Она хотела ответить, но маленькая банда упрятанных пожизненно обид вырвалась из своей камеры и стянула горло новой судорогой. Минуты две ушло на то, чтобы загнать их обратно.
– Я ни на минуту не забывала, что у нас не много дней впереди. И что число их тает и тает. Но все же так резко, рывком… это как объявить нищему, что у него в кулаке даже не гривенник, как он воображал, а копейка…
– Но это наверняка недоразумение! Я же не дал никакого повода!.. Наверно, это происки конкурентов фирмы «Пиргорой», клевета… Или адвокат Симпсон нашел способ навредить мне и здесь… Нужно немедленно, выяснить причины и объясниться…
– Что вы там наплели в своей радиопередаче? И неужели вам не объяснили, что для таких вещей нельзя пользоваться обычной почтой?
– Какой передаче?
– Той, что вы посылали из Ленинграда. Чьи-то услужливые руки вскрыли ее, перевели и передали на самый-самый ленинградский верх. Моего интуристовского директора вызывали туда для разноса. Он сказал, что на него никогда так не кричали. Он и сам никогда так не кричал на меня, как сегодня.
– Но что такого я мог наплести там? Обычный разговор с радиослушателями, путевые заметки…
– Вы утверждаете там…
– Никогда! Ни в одной из своих передач я никогда ничего не утверждал! Только спрашивал и делился, делился и спрашивал.
– …Вы утверждаете там, кричал мой директор, что в нашей стране до высоких постов могут подняться одни только недоучки и бездари…
– Да ничего подобного…
– …рассказываете про какого-то полуграмотного начальника водолазов…
– Зарисовки характеров, случайные мысли путешественника…
– …и смеете утверждать, что это наиболее типичный случай, характерный пример…
– Я описал его даже с симпатией, человечек был так забавен… Они сами сделают себя посмешищем, реагируя так преувеличенно. Мы должны позвонить…
– Команда «Вавилонии» уже предупреждена, они готовятся к отплытию.
– И какая низость – вскрывать чужие письма, подслушивать. Хуже, чем воровать! Нужно действительно быть полным ничтожеством…
– Всё, милый, всё! – Она вдруг взяла его лицо и повернула к себе. – Мы не можем ничего сделать. Поверь мне. Это стена. Пусть ты не хотел… Но задел самое больное место… Воображаю, что будет с моим отцом, когда до него дойдет…
Он мгновенно отвлекся под ее. руками, оживился, взял ее локти, потянул к себе.
– Плевать на них! Ехать так ехать… Все к лучшему. Пусть остаются без консервов, без мостов, без самогонных тракторов… Я найду тебя в Лондоне, и там уж нам никто не помешает. Там мы будем впервые по-настоящему вместе, ни ты, ни я не на работе, только друг для друга…
– Да, милый, да…
– А что будет с Годдой?
– Я отвезу ее обратно в лагерь… Это по дороге…
– Но теперь им уже не спрятать ее. Поиграли, и хватит! Я дойду до Конгресса, до сенаторов… Если она захочет, сможет вернуться в любой момент…
– Конечно. Надо ехать не откладывая. До Ленинграда восемь часов езды, а по такой погоде – все десять. Вот как много еще у нас времени вместе. Наверно, тебе придется подменить меня ненадолго за рулем.
– Конечно, непременно. Я буду гнать так, что мы выиграем целый час и проведем его вместе на «Вавилонии»…
– Ты все о своем, все о своем…
– Мы откроем комнату с телевизором, напустим туда больших и маленьких, детей и взрослых…
– Почему мне иногда кажется, что чем ближе я к тебе, тем дальше…
– …и все клавиатуры на всех регистрах…
– А когда я рядом, ты забываешь обо мне совсем…
– Я помнил о тебе каждую минуту, все эти дни, что ты разъезжала по своим колдуньям и сивиллам! Я не могу забыть о тебе ни на секунду, даже если хотел бы!
– …забываешь так же, как ты забыл о собственной дочери…
– Я? Я, проплывший за ней четыре тысячи миль?!
– …ты, наверно, умеешь помнить только дальних и забываешь о ближних…
– Это неправда, неправда, неправда!
– …но теперь я стану для тебя дальняя-дальняя, и ты будешь помнить меня долго-долго… Правда? будешь? Нет, словами! Не кивай – скажи словами!..
Он сказал.
И вот они едут втроем в машине. Совсем родные, совсем чужие. Еще не простившиеся и уже расставшиеся. Нежная семья, составленная из отца, дочери, любовной горошины, третьего-лишнего, матери-мачехи и нерожденного брата в ее мандариновом животе. Посторонние люди, которые жили друг без друга и проживут впредь. «Как по нашему по полю три дорожки иде врозь…» Три дорожки иде врозь от камня с надписями, и каждый уже ступил на свою.
Грунт не поспевает впитывать в себя падающую с неба воду, и она вспухает повсюду бурлящими морями, мчится грязевыми реками. Крохотный мирок сухого тепла катит внутри потопа, неправдоподобный и упорный, как птичье гнездо на колесах.