Седьмая жертва
Шрифт:
Я привык к тому, что мы постоянно вместе, что каждую минуту я могу видеть ее улыбку или притронуться к ее руке. Я обожал ее. Дышать без нее не мог.
Отца я видел редко, он пропадал на своей ответственной работе, появлялся домой только на выходные, уставший, с ввалившимися щеками и воспаленными глазами. Мама кормила его и укладывала спать. Потом отец просыпался, и пару часов мы проводили все вместе. Потом он снова уезжал. Он работал где-то далеко, куда надо было ездить поездом. Я знал, что отец у меня есть, но знал это как-то отстраненно, умом. А вот то, что у меня есть самая лучшая на свете мама, я чувствовал всем сердцем, и особенно остро – когда ее не было рядом. В такие минуты мне было отчего-то не по
Однажды, когда мне было десять лет, я прибежал из школы… Именно прибежал, примчался, потому что маме уже второй день нездоровилось, и в школе я был один, без нее. На мой звонок она не открыла, пришлось лезть в портфель за ключом. То, что я увидел, было… Даже теперь, когда я прожил на свете немало дет, мне трудно подобрать слова, чтобы объяснить это. Ужасно.
Чудовищно. Отвратительно. Нет, эти слова не годятся, они лишь отдаленно передают те чувства, которые на меня обрушились. Мама лежала на полу в луже крови. Одежда ее была разорвана. Мне говорили, что я потерял сознание, и, вероятно, так оно и было, потому что я помню только, как из моей груди вырвался жуткий крик. Сначала я даже не понял, что это я кричу, просто услышал какой-то нечеловеческий, визгливый вой, а потом появились чужие лица, а мамы уже не было. Ее не было в комнате, в квартире. Ее не было вообще. Были соседи, были люди в белых халатах и в милицейской форме, а мамы нигде не было. Меня увезли в больницу.
Вечером приехал отец. Он просидел со мной в больнице всю ночь, а утром забрал домой. В тот же день мне объявили, что отныне я буду жить с бабушкой, потому что отец всю неделю работает, в Москве его нет, и присматривать за мной некому. Мне было все равно. Так было даже лучше, потому что оставаться в той квартире, где убили маму, я не мог.
Бабушка взялась за меня с утроенной силой. Она не умела легко, с шутками, играючи, объяснять мне трудные места в школьной программы, как это делала мама. Она не умела превращать занятия музыкой и живописью в увлекательную игру, и я, наверное, заскучал бы и стал таким же, как все. Но она сумела меня заставить.
– Ты должен быть достоин своей матери, – говорила бабушка. – Она не сделала карьеру, она бросила любимую работу, чтобы быть рядом с тобой сначала в яслях и детском саду, потом в школе. Она могла бы стать блестящим ученым и достойно представлять свой род, но она принесла себя в жертву ради тебя, и ты просто не имеешь права на это наплевать – ради памяти своей мамы ты должен доказать, что все было не напрасно. Ведь если бы она не работала ради тебя в школе, и она, может быть, в тот день не осталась бы дома, и ничего не произошло бы. Она погибла только потому, что посвятила себя тебе.
Так докажи же всем и в первую очередь себе самому, что ты любишь свою мамочку.
Такие аргументы были мне понятны даже в десять лет. Особенно в бабушкиной квартире, где все говорило о том, что в роду Данилевичей-Лисовских-Эссенов не было неудачников и отщепенцев. С висящих на стенах портретов и фотографий на меня глядели серьезные лица людей, достойно проживших свою жизнь, и глаза их преследовали меня повсюду молчаливым вопросом: а ты? Станешь ли ты таким же, как мы? Достоин; ли ты будешь того, чтобы твой портрет висел на этих стенах рядом с нашими? Или портреты твоих родителей будут последними?
Мне очень нравился написанный маслом портрет мамы, висевший в бабушкиной спальне. А вот портрета отца у нее не было, была только большая свадебная фотография: мама в белом платье с фатой на волосах, папа в черном строгом костюме. Я тогда думал, что бабушка почему-то недолюбливает моего отца, поэтому и портрет не повесила. Но когда я вырос, отец объяснил мне, что из-за его ответственной и важной работы ему просто совершенно некогда позировать, ведь написание портрета требует длительного времени.
Итак, я стал жить с бабушкой,
– Я прекрасно справлюсь с образованием мальчика, – сказала бабушка вполголоса, – и для этого ты мне совершенно не нужен. Но наступит возраст, когда ребенку нужна будет мужская рука. До десяти лет его растила Инесса, растила практически одна, без тебя, но если мальчик в десять лет похож на девочку, это терпимо, а вот когда он не становится мужчиной к пятнадцати годам – это катастрофа. И я хочу спросить тебя: ты собираешься что-нибудь предпринимать?
– Что я должен предпринимать? – спросил отец. – Нанять сыну гувернера?
Так времена сейчас не те.
– Ты должен сменить работу и постоянно жить в Москве, – заявила бабушка.
– Тебе следует быть поближе к сыну. А я не смогу дать ему настоящее мужское воспитание.
– Это невозможно, – твердо ответил он. – Мне доверено ответственное, важное дело, которое я могу выполнять только там, где я работаю. Ни о каком переводе в Москву не может быть и речи.
– Нет, может, – возразила старуха. – Ты достаточно много уже сделал для этого государства, перечень твоих заслуг сегодня невероятной длины, ты награжден орденом Трудового Красного Знамени и орденом Ленина, ты – лауреат Ленинской премии. И при всем этом ты продолжаешь работать за пределами столицы и трудишься по тридцать шесть часов в сутки без сна и отдыха. Ну и довольно. Хватит. Пора подумать о себе и своем сыне. Уверена, если ты пойдешь к своему начальству и все объяснишь, если ты скажешь им, что овдовел и должен теперь воспитывать сына один, тебе пойдут навстречу. Они же нормальные люди, а не монстры какие-нибудь. У них тоже есть семьи, они поймут тебя.
– Они поймут, конечно, но я сам себе не прощу, если поступлю так, как вы говорите. Родина доверила мне важнейшее и ответственнейшее дело, Родина доверила мне обеспечивать и укреплять свою обороноспособность, а вы хотите, чтобы я спасался бегством, как трус и лентяй? Да, это трудная и изнурительная работа, да, я не сплю по несколько суток подряд, проводя одно испытание за другим и все переделывая заново, но это – мое призвание, это – моя служба Родине, и если случится война, солдаты будут воевать тем оружием, которое я сегодня разрабатываю. А все мои награды, которые вы тут только что перечислили, говорят о том, что лучше меня этого никто не сделает. На что вы меня подбиваете? На то, чтобы я предал интересы своей страны? Страны, которая дала мне так много, которая позволила мне стать тем, кто я есть сегодня? И вы сами после этого сможете меня уважать? Кто, как не вы, хотел, чтобы я был достойным вашей семьи!
– Ну что ж, – вздохнула бабушка, – твои доводы весомы, с этим трудно спорить. Однако как человек здравый ты должен был бы понимать, что не ко мне тебе следует обращаться с такими аргументами. Может быть, эта страна тебе и дала что-то, но лично мне и нашей семье она не дала ничего. Только отнимала.
И если уж быть последовательной, то надо сказать, что при старом режиме твой брак с Инессой был бы невозможен, и тогда уж точно она осталась бы жива.
Более того, при старом режиме невозможно было бы такое явление, как пьяный слесарь, который приходит в дом к одинокой молодой женщине. Твоя страна, о военной мощи которой ты так печешься, со своим новым коммунистическим режимом создала условия для того, чтобы моя дочь так страшно и нелепо погибла. И ты хочешь теперь, чтобы я считалась с интересами этой страны?