Седьмой крест. Рассказы
Шрифт:
Гельвиг задумался.
— Кошелек, — сказал он, — в нем марка двадцать… носовой платок… ножик.
Агент еще раз прочел ему его показания и дал подписать.
— А где я могу получить обратно свою куртку?
— Тебя известят, — сказал директор.
Все это было плохим утешением для Гельвига; правда, его горе немного облегчалось тем, что вор, укравший куртку, оказался все-таки не обычным вором. Едва эконом кончил осмотр сарая, ему сразу же стала ясна вся связь между событиями. И он только спросил директора, не позвонить ли куда следует.
Когда
В нескольких шагах от часовых пожилой садовник Гюльтчер, видимо совершенно равнодушный к всеобщему волнению, выравнивал дорожку. Они были из одной деревни. И Гельвиг, чье бледное лицо стало багровым — он с торопливой готовностью и обстоятельностью отвечал на все вопросы, — Гельвиг остановился возле Гюльтчера, может быть, именно потому, что старик его ни о чем не спросил.
— Говорят, я все-таки получу обратно свою куртку, — сказал Гельвиг.
— Вот как? — отозвался садовник.
— Мне пришлось описать ее во всех подробностях.
— И ты, что же, описал ее? — спросил Гюльтчер, не отводя глаз от своей работы.
— Конечно, я же обязан был, — сказал Гельвиг.
Эконом позвонил во второй раз. Обед продолжался. В столовой все началось сначала. Сюда уже дошел слух о том, что в Либахе и Бухенау членам гитлерюгенда разрешили участвовать в поисках. Гельвига опять расспрашивали. Но он почему-то стал молчалив. Видимо, он боролся с новым, более сокровенным приступом горя. Тут он вдруг вспомнил, что в куртке был и членский билет бухенауского гимнастического общества. Заявить ли об этом дополнительно?
На что вору билет? Он может просто сжечь его на спичке. Но где же беглец возьмет спичку? Он может просто разорвать его и бросить где-нибудь в уборной. Но разве беглец может войти, куда ему захочется? Ну, просто затопчет клочки в землю, вот и все, решил Гельвиг и почему-то успокоился». После обеда он еще раз прошел мимо садовника. Обычно он обращал на этого человека — своего односельчанина — не больше внимания, чем все подростки обращают на стариков, которые всегда тут и только иногда умирают. Он и сейчас, без всякого повода, остановился позади Гюльтчера, который сажал лук. Гельвиг был на хорошем счету в гитлерюгенде и среди учеников-садоводов, и все шло у него до сих пор как по маслу — это был прямодушный, сильный и ловкий подросток. В том, что людям, которые сидят в лагере Вестгофен, там и надлежит сидеть, как умалишенным в сумасшедшем доме, в этом он был искренне убежден.
— Послушай-ка, Гюльтчер, — начал он.
— Ну?
— У меня еще членский билет лежал в куртке.
— Да, и что же?
— Уж не знаю, заявить об этом дополнительно или не стоит?
— Так ведь ты уже обо всем заявил, говоришь, обязан был? — заметил садовник. Впервые поднял он глаза на Гельвига и сказал: — И чего ты волнуешься, получишь обратно свою куртку.
— Ты думаешь?
— Уверен. Они обязательно поймают его, вероятно, сегодня же. Сколько она стоила-то?
— Восемнадцать марок.
— Стало быть, вещь хорошая, — сказал Гюльтчер, словно желая снова растравить горе мальчика, — ноская вещь. Будешь надевать, когда пойдешь гулять со своей девушкой. А тот, — он показал неопределенным движением куда-то вдаль, — того уже давно не будет на свете.
Гельвиг нахмурился.
— Ну и что из этого? — сказал он вдруг грубо и вызывающе.
— Да ничего, — отвечал садовник. — Решительно ничего.
«Почему он сейчас так странно посмотрел на меня?» — подумал Гельвиг.
Во дворе, где Георг спрятался за дровами, были вдоль и поперек протянуты веревки для белья. Из дома вышли с бельевой корзиной две женщины, молодая и старая. Старуха была прямая и костлявая; молодая шла согнувшись, и лицо у нее было усталое. «Почему мы не остались вместе, Валлау? — подумал Георг. Какой-то новый, неистовый шум донесся с края деревни. — Достаточно бы одного твоего взгляда…»
Женщины пощупали белье. Старуха сказала:
— Еще совсем сырое. Подожди гладить.
— Нет, уже можно, — возразила молодая, принялась снимать белье и укладывать в корзину.
— Ну как же, посмотри, сырое, — настаивала старшая.
— Нет, гладить можно.
— Сырое!
— Каждый делает по-своему, ты любишь гладить сухое, я люблю гладить сырое.
Судорожно, с какой-то отчаянной поспешностью срывали они белье с веревок.
А там, в деревне, продолжалась тревога.
— Нет, ты послушай! — воскликнула молодая.
— Да, да… — вздохнула старшая.
Молодая крикнула, и голос ее был так звонок, что казалось, он вот-вот сорвется:
— Слышишь, слышишь?
Старуха ответила:
— Я еще, кажется, не глухая. Подвинь-ка сюда корзину.
В эту минуту из дома во двор вышел штурмовик. Молодая сказала:
— Откуда это ты взялся во всем параде? Не с виноградника же?
Мужчина крикнул:
— Да что вы, бабы, спятили, что ли? Нашли время с бельем возиться! Просто стыдно! В деревне спрятался один из этих, вестгофенских! Мы тут все обыщем.
Молодая воскликнула:
— Вечно что-нибудь. Вчера — праздник жатвы, а позавчера — Сто сорок четвертый полк, а нынче — беглецов ловить, а завтра — проедет гаулейтер… А репа? А виноградник? А стирка?
— Заткнись, — сказал мужчина, топнув ногой. — Почему ворота не заперты, я вас спрашиваю? — Стуча сапогами, он пробежал через двор. Только одна половина ворот была растворена. Чтобы закрыть ворота, надо было распахнуть и вторую и затем захлопнуть их одновременно. Старуха помогала ему.