Седьмой патрон
Шрифт:
— Контру? Зачем тогда повозки скачут?
— Поскачешь сейчас и ты, — больше и больше напускал на себя Вовка. — Тикай, добром прошу. Переводят в Вологду штаб Беломорского округа. Штабные и есть штабные — устроили тарарам… Давай, давай с глаз долой. Топай!..
Темные закоулки, грязь, грызня одичалых кошек у помоек.
Я ли не знаток задворок? Бывало, после реального шинель на гвоздь, корзины в руки и пошел. Пошел колесить по Троицкому, по Немецкой слободе. Чтобы принять посыльного от прачки, не отпирают парадного. Ну да, не с фасадов я изучил особняки
По улице протрещали мотоциклеты: в колясках солдаты, один с ручным пулеметом. Вскачь за мотоциклами поспевали повозки, ездовые отчаянно нахлестывали лошадей.
Дровяники, сараи впритык: теснотища. Взобрался на крышу. Тес скользкий, недолго шею свернуть. Прыгая с крыши на крышу, я пробирался вдоль проспекта. Вдруг близко захлопали выстрелы. Живо слетел наземь. Ну и ну… Не врал Вовка, впрямь палят почем зря.
Вдоль забора прошаркало. Стон, сдавленное дыхание — свалилось что-то грузное. Мне бы ноги в руки да деру задать, а я подпрыгнул, уцепился и, вскарабкавшись, навалился грудью на забор. Человек хрипел и дергался. Он рвал ворот рубахи, распяливая окровавленный рот в беззвучном вопле:
— Золото-о-о! Казна-а-а!
Топал, торопился с перекрестка солдат. На ходу передернул затвор — позванивая, покатилась по камням мостовой гильза.
— Стой, стрелять буду!
Кому стоять велят, тот лежит и навряд ли встанет… Кулем свалился я с забора. В окнах домов — потемки. Ослепли окна, белые занавески точно бельма. Жмутся особняки, спрятавшись за палисадами, и топит город туманом, брешут в тумане собаки.
Я продирался какими-то кустами, оступился в помои по щиколотку. Выручило знание задворок: прыгнув с крыши сараюхи, я очутился по другую сторону забора.
Поспел я вовремя: Тюриков запирал двери. Его сундучок стоял на крыльце.
— Чего там, Серега? Пальба, крики…
— По крышам пули, как горох! — воскликнул я, но это не произвело на Николшу впечатления.
Похоже, папин напарник ничего другого и не ожидал, как пальбы, мотоциклетов с пулеметами и повозок, летящих вскачь.
— А Пашу — Блина знал? — подкинул я, чтобы его пронять. — На Поморском рынке вечно старался, что стянуть бы.
— Ну?
— Под забором валяется, получил пулю в лоб!
Николша, ни слова не говоря, отомкнул замок и внес сундучок обратно.
Дверь за ним захлопнулась, лязгнул засов.
Я вытаращился на запертую дверь. Вот это да, это, называется, пронял.
— Эй! — я замолотил кулаками в филенки. — Эй, Тюриков, где баржа поставлена?
Не отзывается даже!
Поплелся на пристань.
У въездных ворот толчея подвод, густо вооруженных людей. Пройти — пытаться нечего. И раньше бывало: военный объект, вахтеры строги, подавай пропуск.
Ладно, будь, что будет. Попаду на пирсы — хорошо, есть у меня лазейки; не попаду — горевать не стану.
Мокрый высокий бурьян. На ржавом гвозде косо висит щелевая доска. Проверенный ход.
За опутанным проволокой-колючкой забором штабелями бочки, ящики. Взрослому не протиснуться. Я — ничего, проточусь.
На пирсе включено электричество, прожекторы высвечивают людскую толчею.
Я поискал глазами отца, нашел — и настроение упало. Три железные шаланды, на каких, бывало, возили насыпью зерно, привалились к пирсу. Возле отцовской никого, зато у двух других коридоры выстроены из вооруженных красногвардейцев, грузчики — тоже с винтовками за спиной — таскают носилками тюки и мешки. В корме и на носу барж у пулеметов расчеты наготове: чуть что — врежут очередями.
Комиссар в кожаной тужурке распоряжается, по бедру хлопает маузер.
— Это не срочно… Осторожнее, осторожнее, товарищи! — говорит он одним солдатам, и те сворачивают налево — к барже отца, тащат носилки, сгибаясь под их тяжестью.
— Быстро! Сюда! — командует комиссар другим, и носилки сворачивают в коридор из вооруженных солдат — к баржам с пулеметами наготове.
Поднят на шаланде отца знак, что на борту опасный груз…
Сам вижу, где опасный, — там, где охрана и комиссар следит за погрузкой, где замерли у пулеметов расчеты.
Горы всякого добра, чего-чего только нет на пристани. Возили, возили целое лето, всего не вывезли. В том вон ящике аэроплан упакован, только без крыльев, тут — прицелы к орудиям. Промерзали ящики зимой, снегом их заносило, весной вода заливала. Ох, рассейская неразбериха!
Отец закрывал люки, вешал замки и рядом с ним кто-то из конторских цеплял свинцовые пломбы.
Ну, куда я спешил? Чего ради рисковал на Троицком пулю схлопотать?
Когда отец остался один, я, пригнувшись, выскользнул из-за ящиков.
Отец вздрогнул:
— Сережа? — он покачал головой. — Зря, сынок, зря. Тюриков подойдет, выведу тебя за ворота. Сказано, не беру в ездку.
— Николши не будет, я за него, папа.
Покинула причал под суматошные вопли буксира первая баржа: щетинились штыки, пулеметы спесиво задирали тупые рыла. За ней вторая: опять штыки, опять пулеметы.
Мы отвалили последними. При отключенных прожекторах, тихо, незаметно. Буксир даже гудка не подал. Ему привычно таскать баржи с воинскими грузами. Не удивишь его ни оружием, ни динамитом.
Три длинных, один короткий…
Кубрик в корме походил на стиснутый железными стенами закуток. Не повернуться, места только для двухъярусных нар, шаткого стола и круглой чугунной печки. Сыро, промозгло, пол в окурках.
Протопить бы да изгнать нежилой дух… Но не взлететь бы на воздух. Почем знать, что у нас в трюме? Сигналы на мачте шаланды: «Опасный груз! Не приставать, не чалиться!» То же самое повторено линялыми флажками на мачте буксировщика:
НЕ ПРИСТАВАТЬ! НЕ ЧАЛИТЬСЯ!