Седьмой спутник
Шрифт:
— Не нужно…
Комендант повернул голову, встретил горячий взгляд человека в серой генеральской тужурке. Глаза коменданта погасли.
— Вы чего цапаетесь, старичок? — спросил комендант туго, но уже успокоеннее.
И Евгений Павлович повторил:
— Не нужно.
Комендант опустил револьвер и выругался. Но, не слушая его, Евгений Павлович повернулся к сбившимся у стены.
— Господа, не будем раздражать друг друга. Комендант кроватей из пальца не может высосать. Если мы хотим чего-нибудь требовать, нужно делать это организованно и корректно. А пока нужно набить
— Во! — сказал комендант, засовывая наган в штаны. — Это правильный старичок. Добром все можно сделать, а кричать, господа хорошие, забудьте. Собирай партию мешки наваливать.
У двери собралась толпа. Комендант сам отсчитал партию.
— Хватит! А вы, старичок, мозговитый, так вот, будьте пока старостой по камере. Блюдите за порядком, чтоб бузы ни-ни, — сказал он, потрепав Евгения Павловича по плечу.
Отсчитанные выходили в двери. Тайный советник, отдышавшийся, пренебрежительно свел одутловатые губы и вбок кинул Евгению Павловичу:
— Выслуживаетесь, милостивый государь! В красные командиры хотите? Дослужитесь до виселицы.
Евгений Павлович взглянул на не успокоенные еще щеки тайного. Стало жалко его. Подумалось беззлобно и мягко:
“Эхма! На груди у тебя Александр Невский, а в голове и Анны четвертой степени не хватает”.
Но вслух ничего не сказал.
Комендант торопил выходить.
— Топай, братишка, — сказал он генералу, устало усмехаясь.
Через час на мягкой и хрусткой соломе устроились по углам, как тараканы. Тайные с тайными, действительные с действительными, военные с военными и, как тараканы, ползали друг к другу в гости.
Встревоженному телу сладко протянуться на хрустящем мешке. Подбивая солому, чтобы было поудобней, Евгений Павлович обронил вбок соседу:
— Интересные события!…
Сосед, хмурый, малярийного цвета полковник, молча расстилал одеяло. Ответил нехотя:
— Может быть, и интересные, но думаю, что для нас ненадолго.
— Пустяки, — ответил Евгений Павлович, — смерти я нисколько не боюсь. Досадно только, что мы не увидим будущего. Очень досадно!
— Не стоит смотреть. Паршивое будущее, ваше превосходительство.
— Не скажите, — ответил Евгений Павлович, поправляя подушку, — будущее всегда прекрасно, к кому бы оно ни оборачивалось лицом.
Глава пятая
Из ночей, проведенных в двусветном зале, запомнилась навсегда пятая. Запомнилась жестко, до мелочей, проморозив память о ней пронзительным и острым инеем.
В десять вечера, сдав коменданту списки на паек, Евгений Павлович лег на свой мешок. Одолевала вязкая усталь. В сумятице и тревоге этих дней генералу не удавалось выспаться, и веки подушечками нависали на глаза. Евгений Павлович докурил козью ножку, свернутую соседом-полковником, и, подложив под голову сухую ладошку, заснул, открыв рот и присвистывая носом, как грудной ребенок.
Бородка, тускло серебрясь, вздернулась к потолку.
В смутном и душном сне привиделось: будто лежит он, Евгений Павлович, в столовой своей квартиры, и лежит в хорошенькой колыбельке, обшитой голубыми шелковыми бантами. Лежит крошечным двухмесячным ребенком,
— Какой шелухой-то порос, болезный мой. И с чего к тебе это прикинулось?…
Хочется Евгению Павловичу ответить няне, что пройдет это, что очистится шелуха, но из открытого рта вылетают не слова, а звенящий крик:
— Уа-ааааа.
Вздернув головой, Евгений Павлович проснулся и приподнялся на локте.
Крик еще звенел в воздухе, и Евгений Павлович понял происходящее, лишь когда комендант вторично крикнул, стоя в дверях:
— Встава-ааай!
И опять, как в первый вечер, растянулась, прилипла к стенам резиновая жамка, и похоронными факелами запылали глаза на лицах, нарисованных над рядами мрачным фантастом художником, страдающим смертными кошмарами.
В распахнутых в коридор дверях мутными оранжевыми огоньками мелькали кончики штыков и ерошились примятые папахи красногвардейцев.
Комендант оглядел ряды своими немигающими травяными зрачками, устало мотнул челюстью и сказал:
— Адамов!
Евгений Павлович поднял опущенную голову и посмотрел в лицо коменданта цепким, все замечающим взглядом, а пальцы рук мгновенно похолодели и одеревенели.
Но комендант не задержался на Евгении Павловиче и с хмурой гримасой ткнул ему в руку листок бумаги.
— Выкликай, — приказал он. — Кого выкликнешь — пущай отходят к дверям.
Евгений Павлович заглянул в лист. Буквы набухали и колебались. Слабым голосом, срываясь, он выкрикнул первую фамилию, и от стены, словно отклеившись, отпал и сразу утерял живую связь с оставшимися тайный советник, похожий на огромный мяч для кавалерийского поло. Словно разваливаясь на ходу по суставам, он тяжело проволочил ноги к двери, и эти пятнадцать шагов стоили ему большего труда, чем все пространство, пройденное за некороткую жизнь. Это было видно по тому, как ставились ноги на грязный паркет, носками внутрь, грузно и неуклюже. Широкие серые брюки обволакивали ноги, словно пытаясь удержать их, и ноги под брюками уже не гнулись, как мертвые.
За тайным пошли другие, такие же потерянные, так же мгновенно и страшно отрывающиеся от жизни, увидевшие за, мутным туманом коридора, за оранжевыми искорками красногвардейских штыков неотвратимую и последнюю пустоту.
В списке было двадцать семь фамилий, у двадцати семи фамилий было двадцать семь сердец, стрекочущих всполошенным боем, сжимающих сумчатые мускулы, словно их уже касалось остренькое и горячее рыльце пули.
Шатаясь и смотря в потолок, чтобы не видеть этих лиц и глаз, Евгений Павлович опустил дочитанный список; листок вырвался из его пальцев и, перевернувшись два рана на лету, лег на пол.