Сегодня - позавчера 3
Шрифт:
– Чисто!
– крикнул Громозека из сеней.
– Чисто!
– ответил я, шаря пистолетом по углам, - Чердак проверь!
– Атас!
– закричал Громозека, кидая гранату в духовое окошко.
– Не стреляйте!
– оттуда крик. Мальчик. Твою!
– Прыгай, граната!
Серый росчерк падающего тела, мы прыгаем, чтоб поймать, ловит Громозека, падаем. Глухой взрыв гранаты. Стон.
– Ты ранен?
– Вы тяжелые.
– Громозека, у тебя в голове мозги или творог?
– Откуда мне знать, что он там?
– Радиус сплошного поражения Ф-1 - 300 метров, баран!
– Всегда так делали, чёй-то никого не прибило! А за барана - я тебе припомню. Утром же!
– Ты чё там, наверху, делал?
– это уже мальчишке.
– Прятался. От немцев. Они мамку как стали бить, так я и сбёг.
– И где она?
– Они её в подпол заперли.
– Гро...
– Уже!
– И как давно?
– Три дня. Дяденька, а у вас есть поесть? Или хоть попить?
Конечно есть. У меня всегда заначка с собой. Отдал ему пачку трофейных галет. Он взял одну печеньку, пачку вернул.
– Всю бери. Только зараз не ешь, жуй тщательней, по чуть-чуть, а то желудок свернётся.
И тут Громозека вынес мать этого мальчика.
– Мама!
– взвизгнул мальчишка, крошки галет полетели из рта, пачка упала на вытоптанную землю двора, он побежал к матери.
Я окаменел - по лицу Громозеки и виду женщины всё понял.
Так, вздохнуть, выдохнуть, ещё, ещё.
– Тёплая ещё, - буркнул Громозека.
Вот почему эти ублюдки были ещё в неглиже, вот почему они были в доме, а не на огневых! Если бы мог, убил бы ещё раз! Но я прекрасно помню, как вылетали чёрные фонтаны из их гнилых голов.
– Связь мне, быстро!
– взревел я паровозом.
Всё верно, бойцы моей охраны, они же комендантский взвод, были рядом. Они учли, как отрицательно сказалось на моём моральном состоянии отсутствие фрагов в прошлом бою, "выделили" мне на зачистку этот дом, безобидный, с виду.
Во и связь бежит, спотыкаясь в темноте под тяжестью "мобильника". Кивает на мой вопрос - глушилка освободила эфир и теперь стремительно "теряется" в наших порядках.
– Внимание, всем! Это Медведь! Сегодня берём пленных! Сегодня берём пленных! Всех, повторяю - всех - на лобное место!
Повернулся к "комендантам":
– Это не может быть единичным случаем. Обычно - или все, или - никто! Найти все жертвы, найти выживших гражданских, всех - на лобное!
– А налёт?
Я указал на едва покрасневшее восточное небо:
– У нас есть время. Если пошевеливаться будем.
Неровная шеренга жалко выглядящих немцев перед большой ямой - углубленной воронкой. По эту сторону воронки - растерзанные женские и детские тела. Будто собаки их рвали. Девочки же совсем. Дети. Нет, вы не звери. Вы - хуже зверей. Как же я их ненавидел! Не только за то, что сделали они с жителями этого села, а за то, что они сделали со мной. За то, что я сейчас должен сделать.
Среди пленных стоял с презрительной ухмылкой командир этого отряда - белокурая бестия. Молодой - 30 ещё нет, уже майор. "Истинный ариец", такой, какими их себе эти твари представляли. Он с презрением смотрел на нас, на растерзанные тела, на жалких выживших гражданских. Понятно, он всех нас скопом за людей-то не считает.
Вообще-то я должен его сдать Ватутину. Майор-"ариец" - комбат как раз интересующего нас "панцердивизион".
Отдать? А там его кормить будут, охранять, лечить. Мы ж - гуманисты, гля! Толстовцы! "Непротивление злу"! Тебе въе...ли по правой щеке - подставь задницу! Щаазз! И году в 65-м эта бестия вернётся домой, в Германию, станет писать мемуары, как он, рыцарь без страха и упрёка, нёс цивилизацию тёмным варварам (нам), а его подло и гнусно пленили, не честно напав из-за угла, ночью, вшестером, причём оба в валенках, а он в это время обморожение получал в ужасном северном Воронежском климате лета 42-го. Как он наши танки жёг пачками, как у него палец уставал косить волны нечувствительных к потерям недочеловеков, что могут жрать траву и спать голыми на снегу. Но, нигде не упомянет, что вытащили его в ниглиже из-под пружин панцирной кровати с хромированными шарами в изголовье, что он сам руки поднял, как по его панталонам расплывалось пятно страха. А наши заклятые союзники будут печатать эти мемуары миллионными тиражами, продавая их заведомо в убыток, но окрашивая наше прошлое в нужные им оттенки серого. Читывал подобное, знаю. У немцев вообще, что не военный мемуарист, то барон Мюнхгаузен, тянущий сам себя за волосы из болота.
Отдать? Щаз-з-з!
– Сталкера сюда подгоните, - приказал я. Громозека сразу просёк, с ужасом посмотрел на меня, - И военкоров давайте. Пусть фиксируют акт возмездия.
– И моего грехопадения, - уже под нос буркнул я.
Презрительная ухмылка слетела с лица бестии, когда в тыл им вышел инженерный самоход с язычком пламени на огнемёте. А когда переводчик стал им доводить слова моего обвинительного приговора, что я изрекал, стоя в Сталкере, держась за гашетки огнемёта, то бестии совсем взгустнулось.
– Убийством гражданский людей, неспровоцированным насилием, садизмом и разбойничьей жестокостью эти ублюдки вычеркнули себя из рядов солдат воюющих стран. Да что там! Они людьми перестали быть. Это бесы! Твари преисподней! Хуже зверей! Гниль давно съела их мозги, сердца и души. А гниль - надо выжигать!!!
Ревущее пламя сорвалось с наконечника огнемёта, залило немцев, до последнего надевшихся, что обойдётся, что мы попугаем их огнемётом, да в плен уведём. Щааз-з! Немцы - бежать живыми факелами, я заливать их огнём. Тут и наши тоже побежали кто - куда. А я всё лил и лил струи огня в мираж презрительной улыбки "белокурой бестии". В зелёную клеёнку. В ледяные глаза ментов в кроссовках.
Лицо моё при этом запечатлел один из военкоров. Даже в плохом качестве монохромного оттиска жёлтого листка фронтовой газеты оно было уродливым, страшным и ужасным. До мурашек на спине. Таким планета впервые увидела морду Медведя. Почему планета? Потому что материалы этого действа были перепечатаны множеством таблоидов. Кто-то это назвал варварством дикаря, самосудом и военным преступлением, а кто-то - справедливостью.
Не было это справедливостью. Это была казнь с показательной жестокостью. С показательной отмороженностью. Запредельность. Это нужно было сделать. Нужно! Хочешь ты этого или нет! Нужно! А хочешь или не хочешь - дело десятое.