Шрифт:
Вот, блин, жара! Солнце нещадно палило. Прокалённый воздух маревом колыхался на месте. Ни дуновения ветерка. А тенёчка тут, на «горке» и не было никогда. Вода в канистре была тёплой и нисколько не помогала. Тут же всё выпитое потом выступило, заливало глаза, щипля. Одежда, горячая, пахнущая глажкой утюгом, стала жёсткой от впитанной соли пота. И снять нельзя. Так и жарься в рабочих ботинках, плотных синих рабочих штанах, в оранжевом сигнальном жилете.
Выпил третью кружку, четвёртую вылил в кепку, поболтал — прокалённый хэбэ выцветшей бейсболки не хотел впитывать
— Ух, тля, хорошо!
— Да, на пять сек. Потом хуже будет. Ну чё, за водой сходим?
— Ну её! С кем другим сходи. Ты же знаешь — я тяговая животина, не беговая.
— Ну, как хочешь. Я один пойду. А то опять Князь в истерику впадёт, заплюёт, если с собой кого возьму. Тады — засыпай.
Я пожал плечами. Укладка стрелочного перевода завершалась. Князев, руководитель работ, заканчивал выгрузку щебня — балласта на уложенную стрелку. Бригада, обречённо понурившись, старательно делали вид, что не понимают, что надо дальше делать, как-то по-тараканьи, прятались от глаз Князева, по-детски наивно надеясь, что пронесёт. Устали. Очень устали.
И ничего удивительного. Время к семнадцати, работать будем до двадцати — двадцати одного. А начали в семь. И так уже третий месяц. Да и бригада должна быть 15–17 человек, а нас — 9. Каждый пашет за двоих. Не идёт народ в путейцы. Работа каторжанская, оплата маленькая. Охранники за здоровый сон на рабочем месте больше получают. Ну, кто пойдет в путейцы? Правильно — алкаши (им пить почти разрешают на рабочем месте), бездари и отчаявшиеся, типа меня. Поэтому и расшифровывают ПМС не как Путевая Механизированная Станция, а Последнее Место Ссылки. Ну, нет работы в нашем городе! Да и в области нет. Вон — полбригады из других сел — райцентров. А Москва — она не резиновая. Да и там Рамшаны с Джумшудами всех выдавили. Двое из бригады — «москвачи». На заработки поехали — вернулись с тем же, с чем и уехали, только старее на пяток лет.
Я взял свою лопату, облокотился на неё, закурил.
Я, как и все остальные, ненавидел свою работу. Дело даже не в том, что она тяжёлая. Нет. Меня трудностями не напугать. Здесь из тебя выдавливают всё человеческое, гнобят, гноят, морально растаптывают и ноги вытирают. А ты терпишь. Отбрёхиваешься только и всё. Уйти некуда — семья. Завод, где я проработал шесть лет встал, разворованный директорами и начальниками, как и остальные предприятия и хозяйства города и окрестностей.
— Заполняем шпальные ящики! — раздался надтреснутый голос. О, вот и мастер нарисовался. Голосок-то сел. Чё, укатывают сивку крутые горки? А, нет ещё. Вон опять с Морячком сцепился.
— Я только закурил!
— Не отвлекаясь от ааботы!
— Слушай, Богдан! Ты в армии служил?
Мастер ещё больше взъерепенился — упоминание о его неслуживости его задевали.
— Причём тут это?
— Даже в армии дают спокойно покурить.
— У нас не аамия!
— У нас турьма! — вставил реплику Дед, но шел уже с лопатой.
— Да вы специально сейчас закуу-или! Пока хопы-ы сыпали можно было укуу-ииться! Бо-осайте я сказал!
— Или я тихо сказал? — продолжил Лёшка, бывший мастер, вспомнив, видимо, кавээновскую шутку.
— Потому что тишина должна быть в библиотеке, — это уже я вставил свои пять копеек.
— Не брошу! — это опять Морячёк.
— Я тебя пъемии лишу.
— Тебя давно наверное не били, — вздохнул Морячёк.
— Чё ты сказал?
— Показал! Пошёл ты, начальник!
Морячёк бросил окурок, поднял совок и неспешно, прогулочной походкой пошел к нам — Князь нарисовался, вот Морячёк и закруглил спектакль.
Грохот металла о гранитный щебень заглушил все звуки. Попробовал кто-нибудь бы поперекидать каждый вечер по несколько десятков кубов щебня. И диеты не нужны. Живот втягивается, горб растёт. Тут незаметно превращаешься в двуногого верблюда.
Когда я только устроился, именно этот щебень меня больше всего убивал. Совок лопаты категорически отказывался лезть в кучу щебня — надо потряхивать лопату, толкая её. Руки немели сразу. Пробовал подталкивать корпусом — к ночи — синяк в паху и порванные на ширинке штаны. Не легко это. Совок за месяц стирается о щебень наполовину длины. А люди? А люди — не заметно. Да и не нужно это никому. Сейчас уже обвыкся. Но, блин, не на этой жаре. И так дышать нечем, ещё и пыль эта кремнево-гранитная столбом стоит, окутала. Пот все глаза выел.
— Чё вы как военнопленные?!
О, Княже проявился. Скучно видно стало. Сейчас будет театр одного актёра. А где же зрители? Без посторонних он так не разоряется. А, вот и зрительный зал — это я через плечо оглянулся. Зам ДС, руководящий манёврами в «окно», манёвры-то закончились. Сейчас кран УКСП приведут в транспортное положение, нацепляют на него остальные подвижные единицы и алес. А вот и ШЧ. Да много шнурков — аж четверо. Местные — мастер, бригадир, путейцы горочного околотка. Какое представительное собрание. Спектакль будет фееричным и обидным.
— Чё вы еле шевелитесь? Вам эсэсовцев надо, чтобы вы, мудаки, работать начали нормально! И овчарок, да автоматы эсэсовцам! Живее! «Окно» заканчивается, а мы не пробивали ещё! Где этот долбак? Вотон ты! Где люди твои? Почему троих не хватает? Чё ты мямлишь? Какой обед? Какая вода! Сейчас я тебе дам и обед, и воду! Они же у тебя пьяные все! Ты чем тут занимаешься? Я — и стрелку ложи, и отсыпай! А ты за людьми не можешь отследить? На хрен ты тогда нужен? Сам тогда лопату бери, раз с этим бычьём не можешь справиться. Вон они — я ж говорю — ужрались!
Все поворачиваются. Точно — два Гуся. Уже хороши. Богдан подрывается и к ним бежит, что-то орёт, руками машет. Игорь горестно кивает в ответ, кивает и идет. Он всегда согласный. Каждый день напивается под завязку этими дешёвыми «портвейнами» «Три сапога», официально именуемыми «777». А потом кивает. Хоть ты ори, хоть разорвись от визга — он кивает, но пить будет. Это он «москвач». Работал, работал, деньги обещали, обещали, да так и исчезли работодатели. Скоро сорок — ни дома, ни семьи, ни детей, но самое страшное — не будет. Лишь приобретённый алкоголизм, да пустота безнадёги в глазах. Он кивает.