Секретарь обкома
Шрифт:
— Пессимизм, Петр Дементьевич. А напрасно. Сейчас средняя продолжительность жизни в стране около шестидесяти двух или шестидесяти четырех. Средняя, заметь! Следовательно, в шестьдесят два или шестьдесят четыре наше состояние будет ещё вполне среднее. А среднее состояние в таком деле, как жизнедеятельность на седьмом десятке жизни, это, милый мой, совсем неплохо. Это даже просто хорошо. От среднего до ниже среднего — то есть до старости — ещё далеко. Да, старость, старость… — Василий Антонович задумался и затем стал подробно рассказывать о том, как побывал на днях у Черногуса.
— Вот это уже от старости
— Их бы, таких партийных стариков, — сказал Лаврентьев, — надо бы привлекать к живой, активной работе. Но как это сделать? Я, откровенно говоря, думал на такую тему. Может быть, совет какой-нибудь созвать при обкоме? При бюро, допустим. Старые коммунисты — народ, как правило, острый, к недостаткам непримиримый.
— Совет? Неплохая мысль! Надо подумать. Созовем для начала человек пятнадцать — двадцать, порасспрашиваем их самих. Организуешь?
— Попробую.
После ухода Лаврентьева явился Огнев.
— Такое дело, Василий Антонович, — сказал он, садясь. — В воскресенье в колхозе «Озёры» открывают картинную галерею. Может быть, найдете время, съездите?
— Да, да… — Василий Антонович поискал среди бумаг на столе. — Знаю. Где-то конверт. Вот приглашают. Правление и партийная организация. Откуда они картин понабирали?
— В основном — подарки. От наших художников. От москвичей и ленинградцев… Да и собственные таланты обнаружились. Представляете: председатель колхоза — живописец!
— Как бы колхозные дела не завалил! — Василий Антонович засмеялся. — Между прочим, — сказал он, — а как обстоит дело с клубом художественной интеллигенции? Мы же обещали товарищам через две-три недели ответить. Прошло больше.
— Все подработано, Василий Антонович. Не только ответ, но уже и решение можем, выносить. Зоотехники переселятся в монастырь. Для РТС тоже найдено место. Надо только, чтобы горсовет организовал ремонт здания, которое освободит институт. Чудный был дом когда-то. Подзапу-стили его.
— Что ж, готовьте решение. И ещё у меня один вопрос, если уж вы зашли… Что там у нас с этим юным поэтом происходит? Помните, его тут здорово товарищи обрисовывали? Птушков — так?
— Да, Виталий Птушков. А в чем, собственно, дело, Василий Антонович?
— Жалуются на него, Анатолий Михайлович. Химики жалуются. В клубе у них выступал и такую, пишут, жеребятину нес!.. Из Великоре-ченска тоже. Ездил, говорят, туда по линии какой-то пропаганды литературы. А что пропагандирует? Вот, почитайте! — Василий Антонович псдал Огневу несколько листков с перепечатанными на машинке стихами Птушкова. — И этакая продукция преподносится рабочему классу! Людям, строящим коммунизм! Нам с вами Центральный Комитет что поручает? Воспитание масс в духе коммунизма, в духе новой морали, коммунистического отношения к труду. А это что? Коммунистический дух? Тогда, как говорится, и думать не о чем. Подымем из гроба всю ту постельную литературу, с какой мы давно покончили, подымем голливудовскую развращенную кинопродукцию, да и пустим ее на все экраны…
— А что делать, Василий Антонович? Художник… Творчество… Ни навязывать, ни регламентировать не станешь.
— Правильно, правильно. Но работать все равно надо. Воспитывать надо. Сколько ему лет?
— Около двадцати четырех.
— И возраст-то ещё комсомольский! Комсомолец?
— Механически выбыл. За неуплату взносов.
— Эх, друзья вы, друзья! — Василий Антонович покачал головой. — Приведите-ка его ко мне как-нибудь. Выберу свободный часок, потолкую.
— Хорошо. В ближайшее же время это сделаю.
В тот вечер Василий Антонович спросил Софию Павловну:
— Соньчик! Как твое настроение? Не хочешь ли воскресным днем, то есть после послезавтра, прокатиться со мной в область? В одном из колхозов открывается собственная, колхозная картинная галерея.
— В воскресенье? Единственный день, когда можно кое-что поделать дома… У нас ведь Павлик, Вася. Ты не забываешь об этом?
— Нет, не забываю. Я ещё и о Юлии помню. Может быть, и за ней ты присмотреть должна? Чулочки заштопать, пуговки к лифчикам пришить?
— Зачем такой сарказм? Семья есть семья, Вася. Но если ты хочешь…
— Да, я хочу. Я хочу, чтобы ты сама захотела поехать. Такое не каждый день случается. «Озёры», деревня, так сказать — навоз и свино-поголовье, и вот тебе: собственная картинная галерея! Это не шуточки.
— Убедил, Вася, убедил. Может быть, ещё и Юлию прихватим. Она же художник.
— Нет, Юлия не годится. Мы захватим знаешь кого?.. — Василий Антонович пошел к телефону, полистал страницы телефонной книги, набрал номер, — Мне бы товарища Баксанова, — сказал он в трубку. — Здравствуйте, Евгений Осипович! Денисов говорит. Да, Денисов. У вас нет желания прокатиться в «Озёры» в воскресенье? Знаете, значит? И даже собирались? Ну и отлично. Приглашаю в мою машину. Чего ж тут неудобного! Отлично, берите и жену. Да, да, заедем, конечно. Только пораньше надо выехать. Часиков в девять. Ну есть, есть. Будьте здоровы. — Положив трубку, объяснил: — Он славный малый, Соня, этот Баксанов. Вот увидишь. Начитанный, эрудированный. Тебе будет с ним интересно.
В воскресенье мчались в большой черной машине по шоссе на Краснодзержинск. Вместительная машина эта обычно стояла в гараже без дела. Пользовались ею только в тех случаях, когда приезжал кто-либо солидный из Москвы или появлялись в Старгороде особо знатные иностранцы.
До «Озёр» было около ста пятидесяти километров, из них сто тридцать восемь по вполне удовлетворительному Краснодзержинскому шоссе, и Роман Прокофьевич Бойко заверил, что довезет до места самое большее за два часа. Устойчивая сильная машина летела по временам со скоростью более чем в сто двадцать километров, — до какого-нибудь размыва, до какого-нибудь объезда. А там, понятно, начинали едва ползти, разбрасывая буксующими колёсами комья земли и грязи.
Василий Антонович сказал Баксанову о том, что вопрос с клубом творческой интеллигенции принципиально решен.
— Осенью можете вселяться, можете планировать зимний сезон по-новому. Но уж взамен ждем от вас хорошей работы. — Василий Антонович вновь помянул поэта Птушкова и те жалобы, какие идут в обком после каждого его публичного выступления.
— Видите ли, Василий Антонович, — ответил Баксанов, — вы уж на меня не сердитесь, но тут и ваш грех есть.
— То есть? — Василий Антонович насторожился. — В каком же смысле? Не запрещаю, да? Слишком простое решение.