Секретарь обкома

Кочетов Всеволод Анисимович

Александр вспомнил Сашеньку. Вот так же кипело и в Сашенькиных руках. Так же, чтобы никого не беспокоить в доме, сиживали они, бывало, с нею на кухне.

Юлия разогрела котлеты, приготовила яичницу. Сидели у стола, поглядывали Друг на друга, ели, чокались чашками — за рюмками идти в столовую Юлия не захотела.

Винцо было и в самом деле хорошее. Бутылка подходила к концу.

— За мной один поэт здешний бегает, — сказала Юлия ни с того ни с сего.

— Уже? — сказал Александр.

— Что значит «уже»?

— Ну то, что уже кого-то ты нашла?

— Не я, он нашел. И вообще, почему так пренебрежительно? Может быть, думаешь, что и ты не найдешь рано или поздно?

— Юлия!..

— Есть Юлия, товарищ командир! Не дергайте так

зло лицом. — Она подержала руку возле воображаемой фуражки, отдавая приветствие воображаемому командиру. — Шаль, что во время войны я была ещё девчонкой. А то бы сегодня передо мной тянулся ты. Не меньше бы полковника была. Эскадрильями командовала — как Гризодубова. Партизанским отрядом. Смеешься? Эх, ты! Никто из вас меня не знает. Никто не знает, кто такая я. — Она стукнула кулаком по столу. — Сволочи вы все — мужики! — Резко встала и ушла в свою комнату.

16

Перед Василием Антоновичем сидел Влады-чин, секретарь Свердловского райкома партии. Светлые его волосы, зачесанные на косой пробор, время от времени падали на лоб, на глаза; Влады-чин поправлял их быстрым броском руки, встряхивал головой и от этих падающих волос, от этих энергичных движений казался совсем молодым, значительно более молодым, чем полагалось бы первому секретарю райкома в таком крупном и важном районе города, как Свердловский.

— Я, конечно, не очень по инстанции пришел к вам, Василий Антонович, — говорил Влады-чин. — В известной мере нарушая субординацию. — Глаза его живо и почти весело посматривали на Василия Антоновича. — Но я, как полагается, сначала обращался к Родичеву, не считал возможным в таком деле обходить секретаря горкома. Товарищ Родичев мне сам посоветовал: поди к Василию Антоновичу, все упирается в него. Мы, дескать, делали попытки, но безрезультатно. Вот я и пришел, Василий Антонович. Нужда заставила.

Владычин жаловался на Николая Александровича Суходолова, директора химического комбината, расположенного в Свердловском районе.

— Суходолов превращается в тормозящий фактор, Василий Антонович, — говорил он.

«Тормозящий фактор! — думал Василий Антонович. — Молодой вы, товарищ Владычин, горячий. Вам человека отправить на пенсию, все равно что сбросить в сторону костяшку счетов. Щелкнул пальцем — и нет костяшки». И вместе с тем Василия Антоновича раздражало то, что претензии Владычина совершенно справедливы — и к Сухо-долову, и к нему, первому секретарю обкома. По комбинату уже давно идет глухой гул, отголосок которого Александр принес из цеха домой в первый же день работы. А письма? Мало ли писем поступает по поводу непорядков на комбинате? И Родичев не соврал Владычину: да, горком обращался к обкому с просьбой что-то сделать с Су-ходоловым — или, мол, пусть по-настоящему займется работой, или же уходит.

— В чем же вы обвиняете Суходолова? — спросил Василий Антонович, насупясь.

— Мы его не обвиняем. — Владычин смотрел прямо в глаза Василию Антоновичу. — Не в этом дело. Он просто не тянет. Говорят, вы его давно знаете. Может быть, в свое время он и был отличным работником. А сейчас только шуточками, только смешками отделывается. Нет у него ни деловитости, ни привычки держать слово: чего хочешь наговорит, наобещает, но не сделает. Люди приходят, ставят вопрос: так и так, надо, например, цех останавливать на плановый, профилактический ремонт, или надо модернизировать что-либо из оборудования, или новую технологию предлагают. Сейчас много волнений и переживаний в связи с движением коммунистических бригад. На комбинате сорок второй цех хочет целиком, всем коллективом участвовать в этом движении. И что вы скажете? В любых случаях у Суходолова один ответ: «Дайте только срок — будет вам и белка, будет и свисток». А срок приходит, проходит, и ни белки, ни свистка. Видимо, Василий Антонович, есть биологический предел полезной деятельности человека. У каждого свой, конечно. Гёте и в восемьдесят лет писал прекрасные стихи. Тициан, утверждают, ещё

и в девяностодевятилетнем возрасте начал новую картину, да только смерть помешала, чума, кажется. А вот у Суходолова заряду и на шестьдесят лет не хватило.

— Вы правы, Тициан работал до последнего дня и умер, по новым данным, в возрасте около девяноста лет. Это хотя и не сто, но тоже не малый возраст. А что касается Николая Александровича… — Василий Антонович побарабанил пальцами по столу. — А вам сколько лет, товарищ Владычин?

— Тоже не так уж мало, Василий Антонович. В январе будет тридцать восемь.

— Тридцать восемь? — Василий Антонович был явно удивлен. — Мне думалось, ну никак не более тридцати — тридцати двух.

— Я ревматик, знаете ли. А ревматики, говорят, лицом не стареют. Они стареют суставами да кровеносными сосудами.

— Ощущаете? — Василий Антонович взглядом указал на его колени.

— Бывает. Погоду иной раз довольно точно предсказываю. Это у меня с войны, Василий Антонович.

— А вы где же воевали?

— Много где. На Свири, в Седьмой армии. Потом на Волховском фронте. Там я и подцепил ревматизм. В очень сырых землянках обитали, вода по колено. А потом мало-помалу до Берлина дошел.

— По образованию инженер, кажется?

— Нет, я филолог, Василий Антонович. До войны два курса Ленинградского педагогического института имени Герцена окончил. Да после войны, после демобилизации ещё три.

— Филолог? — Василий Антонович смотрел на Владычина с интересом.

— Бывший, конечно, — сказал тот. — Приехал сюда в конце сорок восьмого. В институт меня прислали, преподавать. А там, чуть ли не в первый же день, в партбюро избрали. А дальше — в члены районного комитета. Так и пошло. Уже шесть лет в райкоме. Сначала отделом заведовал, потом стал секретарем по пропаганде. А вот уже два года, как вы знаете, первый секретарь. Какой уж филолог! — повторил он. — Промышленность пришлось изучать, машиностроение, химию. Во все вопросы быта людей влезать. Ну что я вам рассказываю! Сами знаете.

— Дети есть? — Василия Антоновича все больше заинтересовывал этот человек.

— Какие дети, Василий Антонович! Даже жены нет.

— Что ж так? Невесты не найти?

— Примерно. До войны была. Думали, институт закончим — и поженимся. Пропала, как пропали тысячи. Искал, не нашел. Может быть, и в живых нет. Может быть, замуж вышла. Не знаю, Василий Антонович. А потом — времени не стало. Закрутился в работе. Некогда все. Ну представьте: институт заканчивать пришлось с полным напряжением сил. За годы войны отстал, позабыл все начисто. Занимался так, что, думалось, к стулу прирасту, и не оторваться будет. Потом сюда приехал, в новый для меня город. Пока осматривался, то да се, время и прошло: в райком взяли. А в райкоме — дело мое конченое. Даже и не представляю, где я, с кем и когда могу встретиться. Сейчас я мог бы жениться только при одном условии… При том, если бы встретилась такая, которой с первого раза можно было бы сказать: выходите за меня немедленно замуж. На обдумывание — вам тридцать пять секунд, а то через шестьдесят секунд я уже должен ехать на бюро, на заседание, на открытие клуба, на партсобрание на такой-то завод, в такой-то институт и те де, и те пе.

— Преувеличиваете, — сказал Василий Антонович, но при этом вспомнил своего товарища по Ленинграду, генерала авиации, который, овдовев, только потому женился вторично, что заболел и лечила его женщина-врач, тоже вдовая. По ходу лечения они и смогли объясниться. «А то бы как иначе? — говорил обычно генерал. — На танцульки не хожу. На чьих-нибудь именинах?.. Там все знакомые да друзья собираются со своими женами. Не будешь у товарища последнюю жену отбивать».

— Я ведь ещё пишу, знаете, в свободное время, — сказал смущенно Владычин. — Очень много интересного вокруг происходит. Люди встречаются замечательные. Роман у меня не получится, знаю. А что-нибудь вроде «Записок партийного работника», думаю, и напишется… Тоже работка трудоемкая, большого времени требует.