Секретарь обкома
Шрифт:
— Да? Потом? А год закончим с позором? Нет, дружки дорогие! Так большевики никогда не рассуждали. Кровь из носу, а дай то, что от тебя требуют, что ждут от тебя партия и правительствен И я дам продукцию сверх плана, чего бы это и вам и мне ни стоило! Ясно?
— Но это же неразумно. Это просто глупо! — Александр краснел от волнения.
— Тебе рано, Александр, судить старших. Ты же не этот крикун и склочник. — Суходолов кивнул на Булавина. — Я пожалуюсь отцу.
— И я пожалуюсь отцу, — твердо ответил Александр. — Но не как сын, а как член партии и инженер, и не как отцу, а как секретарю обкома
— Воспитали тебя здесь, Шуренька, воспитали!.. — Суходолов опустился в кресло, с деланным сожалением смотрел на Александра.
— Меня хорошо воспитали. И не здесь. А ещё в комсомоле начали воспитывать. Я бы не хотел, чтобы вы думали, будто только один вы и заботитесь о выполнении планов комбината, будто только вы, и никто другой, в ответе перед партией и правительством. Начиная с уборщицы и самой молодой из аппаратчиц…
— Пожалуйста, хоть ты-то меня не учи. Устал от наставлений. Довольно, будьте здоровы. Идите и работайте. Митинги устраивать не позволю. А не угодно — подавайте заявления и ищите другое место. Оба.
— Это вы должны подавать заявление! — сказал Булавин. — Но никаких мест уже не искать, а идти по-честному на пенсию.
С улыбкой, за которой с трудом скрывалась ярость, Суходолов сказал:
— Прошу очистить помещение! Хамье! Мальчишки!
Уже к вечеру всем начальникам цехов, всем инженерам и мастерам несли, чтобы прочесть под расписку, приказ директора: начальнику цеха № 42 инженеру Булавину и начальнику участка инженеру Денисову Суходолов объявлял по строгому выговору — за безобразное, развязно-недопустимое поведение в его кабинете, и предупреждал их о том, что при повторении подобной выходки оба будут немедленно уволены.
— С боевым вас крещением! — сказал Була-вин Александру, надписывая поперек листка с текстом приказа: «Это директорское самодурство, и больше ничего. Булавин». «Присоединяюсь. Денисов», — надписал и Александр. — Наплевать и забыть, как говорил Чапаев, — добавил Булавин. — А мы на своем все равно стоять будем. Собирайтесь-ка, пойдем в партийный комитет комбината.
23
Юлия сидела возле аппарата обкомовской АТС; из кабинета, занятого Александром и Павлушкой, его перенесли в спальню — на тумбочку к постели Василия Антоновича. Юлия глубоко ушла в мягкое, податливое кресло, в котором любит отдыхать и читать Василий Антонович. С этого места хорошо виден рабочий столик Софии Павловны, на котором уживались рядом и томики собраний сочинений Тарле, и книги Бильбасова, и маникюрный прибор, коробочки с лекарствами, которые Соне прописывают, но она их никогда не принимает, смешные японские фигурки из кости, ножницы для бумаги, клей в баночке.
У Сони, с точки зрения Юлии, монотонная и малоинтересная жизнь, в которой уже не будет ни открытий, ни неожиданностей, все размерено, всё далеко определено вперед, — определено не ее, а Василия Антоновича общественным положением: секретарь обкома в Старгороде, потом может оказаться секретарем другого обкома — в другой области, в другом краю; не исключена возможность, что его возьмут, скажем, в ЦК. Ну, а дальше? Дальше — пенсия. А Соня живет так, будто бы впереди ещё тысячи лет жизни, сотни перемен и возможностей, будто она и ее Василий Антонович только
Если бы дали полную возможность Юлии, она бы жила не так. Она бы объехала весь мир, Пусть бы мелькали сосны, озера и камни Финляндии, виноградники Франции, сады Ватикана и картинные галереи Флоренции, вырубленные в скалах древние храмы Индии, бумажные домики Японии; пусть бы несли ее по свету комфортабельные многопалубные белые корабли и скоростные самолеты, под которыми бы плыли то красноватые Альпы с белой шапкой Монблана, то синие Гималаи, сплошь покрытые голубыми пластами снега и льдов, то желтые пустыни Африки или темная зелень океанов.
Соня и ее муж воображают, что Юлии нужны только мужчины, много мужчин. Какая чушь! Как и всем, ей нужен только один, один. Но где он? Это лишь дерзкие слова о том, что у нее было двадцать четыре больших любви, а мелких-де она и не считала. Было несколько нелепых историй, оканчивавшихся очень горько. Но совсем не двадцать четыре; и совсем не нужны ей двадцать четыре. Она хотела бы, очень-очень хотела, одну, только одну, — красивую, все охватывающую большую любовь. Но где она, где?
Вот мелькнул этот своеобразный, острый Вла — дычин, секретарь Свердловского райкома, — и что же он так бесследно исчез, что же не оправдывает мнения Сони и Василия Антоновича о том, что за юбкой Юлии бежит каждый, перед кем она тряхнет этой юбкой?
Во всем виновата Соня, виновата, что не дала поговорить, с ним как следует, не дала сказать каких-то таких слов, с которых начинается взаимный интерес, начинается тяга друг к другу. Не первый день подходит Юлия к обкомовскому аппарату, давно запомнила она номер 23–11. Это номер телефона Владычина, в его райкомовском кабинете. Но что и как она скажет, если и наберет цифры 23–11? Одно дело сидеть рядом на диване, покуривая папироски, рассуждая обо всем на свете. И совсем другое — вот снять так трубку…
На этот раз у Юлии есть что сказать. Через несколько дней, в субботу, премьера ее первого в Старгороде спектакля. Надо пригласить его на премьеру — и всё.
Юлия решается, она берется за рычаг аппарата. Но в коридоре звонит другой аппарат, городской, звонит торопливо, суматошно, резко: междугородная. «Вас вызывает Озёрскнй сельсовет».
— Алло! — Сквозь шумы и шорохи, сквозь скороговорку дальних телефонисток слышит она знакомый голос, но не признается, что слышит и что его узнает. — Алло! — кричит Виталий Птуш-ков в трубку. — Юлия Павловна, ведь это же вы. Никто другой в такое время у вас дома не может подойти к аппарату. Ответьте, пожалуйста. Очень вас прошу.
— Алло, — наконец отвечает Юлия. — Ах, это вы, Виталий? Где вы? Откуда?"
— Я в гуще жизни. Приезжайте сюда. Или разрешите к вам приехать? Я без вас не могу. Вся жизнь моя — вы.
— Какие глупости, честное слово! Вы только за этим звоните?
— «Только за этим»! Разве этого мало? Юлия Павловна…
Юлия повесила трубку.
— Пошел к черту! — сказала зло. — Ну что это в конце-то концов?
Уже не колеблясь, она возвратилась в спальню и энергичными движениями пальца набрала 23-И.