Секретная почта
Шрифт:
Лишь в полночь мы увидели маленькие, как волчьи глаза, первые огоньки селения Райстине. Остановили нас солдаты. Офицер повел в жарко натопленную избу. Долго и с удивлением он смотрел на наши лица и документы.
— И вы проехали этой дорогой? Только что, ночью? Благодарите свою звезду!
— Что же случилось?
— Разве не видели на обочине обломков грузовой машины?
— Да, заметили какую-то кучу железного лома, но ведь через Литву прокатилась война — мало ли осталось разбитых и поврежденных машин? Кто их сосчитает!
— Там лежит наш грузовик с печеной
По спинам у нас пробежали мурашки.
Офицер закончил:
— Диверсанты окружены. Никуда не уйдут. Они теперь там, при дороге, скучились… Но ненадолго…
Как это все было давно. Пятнадцать лет!
Мотоцикл несколько раз подпрыгнул, налетев на корни, и мотор заглох. Он храпел, покашливал, трещал, наконец совсем умолк. Гелгаудас повернулся ко мне, виновато посмотрел и горько усмехнулся. Но тотчас же, полный решимости, принялся хлопотать вокруг машины, что-то отвертывал, закручивал, разбирал. Куча разных железок быстро росла на постланном куске брезента. Я посмеивался: что водитель разберет мотор, а потом соберет — полтора.
Ремонт затянулся. Я лежал на постели из зеленого мха. Слушал, как ветер шуршит в ветвях деревьев. Груды белых облаков накрывали старый лес. Торжественно и величественно дышала природа. Сколько она видела запутанных человеческих судеб, сколько горя, обмана, ненависти и крови…
Разве так легко убежать от прошлого? Взять хотя бы жителей Райстине, которых я встретил тогда… Давно это было, пятнадцать лет назад…
— Где волостное начальство? — спросили мы офицера. — Нам нужно его найти.
— Парторга вы не встретите. Его убили и сунули под лед Скряудуписа. Мы нашли только его планшетку, лужицу крови и простреленную шапку… Весною, может быть, река отдаст труп.
— А председатель?
— Где он ночует, и не знаю. Каждую ночь в другом месте. Завтра, должно быть, придет… Встретитесь!
Мы сидели за столом из еловых досок. Мерцала коптилка, мы делали пометки в своих записных книжках. Кое-что нам рассказывал хозяин хаты, крестьянин лет пятидесяти, с высоким лбом, с зачесанными кверху светлыми волосами. Не ложился спать и старичок с редкой седой бородкой, большими, водянистыми и слезящимися от дыма коптилки глазами. Он внимательно слушал нас, иногда вставляя:
— Мне девяносто три… Честь была бы для всей деревни, если дотяну до сотни… Но страшные теперь времена… Вряд ли выдержу.
— Не понимаю… — не обращая внимания на старичка, говорил хозяин. — За что они нашего парторга? Сердце разрывается. Человек вернулся из России… Храбро воевал, руки лишился… Мог остаться в городе. А он на наше Змеиное болото пришел. О хлебе, о канавах осушительных, о школе, то и дело толковал. А ему за это — пуля в затылок. И под лед.
— Кто же убил?
Крестьянин пожал плечами:
— Разве порядочный человек поднимет руку? Кое-кто видел здесь Куприйонаса… Сорок гектаров, мельница, лавка в Райстине. Только ему одному разговоры о новом поперек горла были. Он как букашек давил раньше бедняков… Всем своим детям дал в городе образование, а нашим приходилось довольствоваться лягушечьим кваканьем в болотах. Наши полоски дерюгой прикроешь. Всю зиму дети в хате сидят, обуться не во что. А Куприйонас даже на водочный склад за товаром в санях ездил, с бубенцами. Как перед ксендзом со святыми дарами, звякал колокольчик в честь его мошны…
Увидев, что я стал что-то записывать, крестьянин махнул рукой:
— Не пиши. Фамилии, милый, боже сохрани, не упоминай. Придет — убьет. Зубы у Куприйонаса как у хорька. А ведь хочется и нам дожить до новых времен, еще кое-что увидеть своими глазами, как парторг высказывал, — вечная ему память. Угробили его разбойники… И за что?
— За вас. И за детей, которые не имеют во что обуться и не ходят в школу.
Девяностотрехлетний старик перекрестился, а его сын подпер рукою подбородок и глубоко задумался.
За стенами избы в верхушках деревьев выл ветер, крылья сосен бились о ставни. Небо мешалось с землей, оплакивая незнакомого мне однорукого человека, проливавшего кровь за родину, отважно бившего гитлеровцев, вернувшегося в родную деревню с любовью к людям… И вот этой ночью он где-то лежит подо льдом реки Скряудупис… За веру в живого человека и его счастье, за щедрое, для других раскрытое сердце ему заплатили пулей из немецкого пистолета… Может, убийца и перекрестился перед тем, как идти в засаду. Или даже исповедался после того, как черная прорубь проглотила труп… И просил у неба благословения, чтобы жернова его собственной мельницы шумели, чтобы его сыновья и дочери поднимались по ступеням науки с приданым, выгодными сделками, прибыльными покупками-продажами, чтобы глубоко и удобно уселись они в казенные кресла.
А человек подо льдом уплывает дальше, а может быть, где и зацепился за водяные заросли и лишь весною выплывет. Тогда он поглядит, каковы его родные места, что делает простой человек, упорно ли он защищает свое счастье.
Его глаза, хоть и безжизненные, увидят.
Его сердце, хоть и мертвое, забьется.
Его рука, хоть и окоченевшая, поднимется, приветствуя родную землю.
А может быть, он и не умер?
На следующий день около полудня пришел и председатель волостного исполкома в сером полупальто с порванным рукавом. Впалые глаза под черными густыми бровями блестели тревогой. Он снял обшитую заячьим мехом шапку, сел за тот же стол, что и мы, и хмуро улыбнулся. Следом за ним вошла вислоухая собака и легла под столом.
— В нехорошее время вы приехали, — сказал председатель. Голос у него был грубый, глухой — как у простуженного человека.
— Стреляют?
— Стреляют, сволочи… — ответил он и уставился на чисто вымытую столешницу.
Нижняя губа у него дрожала. Он был сам не свой.
Землю они уже поделили. Распределили плуги и лесоматериал, дали безземельным коров, лошадей, телеги. Не забыли про семена на весну. А вчера в саду школы собрали толоку и обвязали фруктовые деревья. Много осенью посажено новых деревцев. И у большака молодежь садила… Советскими деревьями их назвала.