Секретная зона: Исповедь генерального конструктора

Кисунько Григорий Васильевич

Однако роковым минусом в моих курсантских делах оказались стрельбы в тире из личного оружия - карабина. Из-за близорукости, при отсутствии очков, результаты моих стрельб были просто плачевными. Меня проверили в санчасти, и я был откомандирован обратно в военкомат за непригодностью по зрению. Военком приказал мне явиться завтра, так как почти все училища уже эвакуировались из Ленинграда и ему не ясно, что со мной делать.

Проходя мимо Гостиного двора по Невскому, я встретил знакомого аспиранта-филолога Шибанова, который теперь был уже курсантом военного училища ВНОС (Воздушного наблюдения, оповещения и связи). Это училище формируется на территории военного училища

связи имени Ленсовета на Советском проспекте, но буквально на днях может эвакуироваться, так как все его имущество уже погружено в эшелон. Шибанов сказал мне, что училище ВНОС как раз ближе других к физике по профилю своих специальностей. Сейчас он возвращается в училище из увольнения.

На следующий день по моей подсказке военком оформил мне направление в это училище, и я направился туда с засургученным пакетом. Во дворе училища связи возле бокового подъезда большого здания сидели на ящиках двое военных. Перед ними стоял еще один ящик, служивший вместо стола, на котором они перебирали какие-то бумаги. Я подошел к ним и доложил:

– Товарищ полковник, допризывник Кисунько прибыл в ваше распоряжение с пакетом.

– Пакет и вас при пакете принять не могу. Все документы и имущество упакованы, училище эвакуируется.

Сидевший рядом с полковником батальонный комиссар молча протянул руку за пакетом, вскрыл его, полистал документы, что-то в них показал полковнику, тот молча кивнул, положил документы в командирскую планшетку, окликнул:

– Старшина Павлов, ко мне!

К полковнику подбежал - словно вырос из-под земли - подтянутый старшина с жучками войск связи на курсантских петлицах. На нем, как и на других курсантах, таскавших по двору какие-то ящики, была потрепанная, но чище, чем у других, хабэбэу, то есть хлопчато-бумажная, бывшая в употреблении курсантская форма.

– Примите нового курсанта в седьмую роту.

– Товарищ полковник, но в чем же я его повезу? Все обмундирование упаковано, погружено в эшелон.

– Отставить разговоры!

Старшина привел меня в свою каморку, окинул оценивающим взглядом. Похоже, что в каморке было списанное хабэбэу.

– Ну-ка, примерь это хабэбэу.

Я надел на себя военную форму, как говорится, с чужого плеча. Она была мне мала в длину, но зато шея свободно болталась в засаленном воротнике. Штрипки в шароварах пришлось расстегнуть и постараться просунуть ноги подальше, чтобы пояс по возможности оказался на месте. Оглядев меня в таком виде и сделав замечание насчет заправочки, старшина, едва удерживаясь от смеха, сказал:

– А что? Вполне ничего. Сапоги какой размер носишь?

– Сорок пятый.

Старшина присвистнул:

– Тогда походи пока в спортсменках-тапочках. Остальные личные вещи сдать в каптерку… Отставить… сдать в каптерку по прибытии на место. Каптерка упакована и опечатана. А пока что - носить их в этом ранце.

– Но… как же я в тапочках? При таком галифе?

– Отставить разговоры! И запомните: не галифе, а шаровары.

Сказав это, старшина словно бы забыл про новичка, принял позу петуха, который собирается кукарекать, прижмурил глаза до узких щелочек под опущенными веками и крикнул так, что я даже вздрогнул от неожиданности: «СЕДЬМАЯ РОТА, ВЫХОДИ СТРОИТЬСЯ НА УЖИН!»

– А ты, - добавил он вполголоса, обращаясь ко мне, - становись внутри строя, чтобы кто-нибудь из комсостава не углядел твои тапочки.

– Но тогда увидят, что я не на своем месте по росту.

– Выполняйте приказание!

Выполняя приказание, кандидат физико-математических наук по-военному щелкнул своими тапочками и цаплиным шагом побежал «строиться на ужин».

Весь

следующий день курсанты грузили в вагоны имущество училища, ранее вывезенное в ящиках на Варшавский вокзал. А вечером эшелон отправился на Восток через станцию Мга. К этой станции уже рвались немецкие войска, и эшелону дважды объявлялась воздушная тревога. Поезд останавливался по тревоге, курсанты выскакивали из теплушек и рассредоточивались в кустарниках, но оба раза обошлось без бомбежек: видимо, немцы бомбили боевые порядки войск, оборонявших подступы к станции и железной дороге. Первую тревогу я проспал на нижних нарах. Проснувшись незадолго до отбоя, удивился, что поезд стоит и в теплушке никого нет, выполз из теплушки, начал оглядываться вокруг, услышал окрик из лесной чащи: «Воздух!» Но я не сразу понял, что это команда, адресованная лично мне, пока не услышал тот же голос:

– В кусты!… - Далее пошли такие слова, которые воспроизводить на бумаге не принято.

– Чеши, дылда, в кусты, не демаскируй эшелон!
– крикнул кто-то из ребят.

После отбоя роту разбили на взводы, и когда наш второй взвод седьмой роты построили в две шеренги, то в первой шеренге правофланговым по ранжиру оказался курсант Проценко - вчерашний студент кораблестроительного института, а во второй шеренге правофланговым оказался я. Оба мы были назначены командирами отделений по своим шеренгам, и острые на язык студенты - в большинстве тоже корабелы - стали обращаться к нам в такой форме:

– Товарищ комод, разрешите обратиться. «Комодам», как и остальным курсантам, не положено было знать, куда идет наш эшелон. Москву обошли по окружной железной дороге. Прошли Рязань, Куйбышев, выгрузились в Уфе. Теперь оставалось переправиться в Бирск на барже по реке Белой. Для этого потребовались два рейса баржи, и когда была закончена погрузка на первый рейс, то трем курсантам под моей командой была поручена охрана оставшегося на пристани имущества в ящиках, покрытых брезентом. С этим имуществом мы прибыли в Бирск вторым рейсом баржи.

После того как силами курсантов было распаковано имущество училища и поставлено в будущих учебных классах, командование решило позаботиться о нашем внешнем виде, насколько это было возможно при нашем хабэбэу, доставшемся нам от довоенных курсантов. У них оно предназначалось только как спецодежда при уходе за боевой техникой и было, мягко говоря, не первой свежести. Поэтому нам выдали по куску хозяйственного мыла, вывели строем на левый берег Белой за окраиной города, и было приказано: «Каждому постирать и высушить на солнце обмундирование». День был погожий, солнечный, и эта операция была выполнена успешно. Во всяком случае, после этого у местного населения вид марширующих по городу курсантских подразделений не должен был вызывать удручающих впечатлений.

Многие курсанты были ленинградцами и переписывались с оставшимися дома родственниками. Но письма оттуда приходили все реже, а затем и вовсе перестали приходить. У меня прекратилась переписка с дядьями из Мариуполя и с сестрой - студенткой Донецкого мединститута. К счастью, я успел узнать адрес проживания моей семьи, эвакуированной из Ленинграда в группе женщин с грудными детьми, пока я был в ополчении.

В напряженном, спрессованном до минут и секунд ритме курсантской жизни, в тревожном ожидании вестей от родных и очередных сводок Совинформбюро посерьезнели даже самые балагуристые ребята. С них быстро слетела шелуха бесшабашной довоенной беспечности, и как-то сами собой отпали и шуточки насчет «комодов», и студенческое подтрунивание над педантизмом воинских уставов, и пресловутые «разговорчики в строю».