Секретный узник
Шрифт:
С самым горячим сердечным приветом
твой любящий сын Э р н с т.
Глава 14
ШТУРМБАНФЮРЕР ЗИБЕРТ
Фюрер сказал, что словесные битвы лишь внешне бескровны. Национал-социалист должен быть беспощаден всегда и везде. Поэтому словесная битва не кончается ни разгромом неприятеля, ни его полной капитуляцией. Она требует отречения. Побежденный солдат вражеской армии может либо сдаться, либо умереть. Идеологический противник обязан покаяться и громогласно признать правоту победителя. Иначе победы не будет. Иначе победителем останется не гордый триумфатор, а пленный кандальник на эшафоте.
Профессор Института кайзера Вильгельма Хорст не удивился, когда обнаружил в почтовом ящике официальный конверт со штампом Главного управления имперской безопасности.
Конверт без марки, письмо не облагалось почтовым сбором. Внутри лежала повестка. Его вызывали на Принц-Альбрехтштрассе к штурмбанфюреру СС доктору Зигиоргу Зиберту. Доктор! Даже имя свое он отождествлял с "черным орденом": он подписывался двумя руническими "С". Наверно, очень гордился этим.
Хорст еще не знал тогда, что штурмбанфюрер известен среди друзей под прозвищем Геникшус - выстрел в затылок. Он вообще не знал этого человека, даже имени его не слышал.
В приемной уже сидела женщина с усталым, прорезанным глубокими морщинами лицом.
– Вы сюда?
– зачем-то осведомился Хорст словно на приеме у дантиста.
Она молча кивнула.
– Фрау Тель...
– секретарша в коричневой блузе "Союза немецких девушек" осеклась, но Хорст не обратил на это внимания.
– Фрау придется еще немного подождать, пока придет ответ на запрос о дочери, - после некоторой заминки договорила она.
– А вас, господин Хорст, просят пройти.
...Доктор Зиберт вежливо поднялся и, не выходя из-за стола, указал Хорсту на кресло. Молча сопел, низко склонившись над столом, долго рылся в бумагах. Потом вдруг вскинул голову и уставился на Хорста долгим, чуть-чуть отсутствующим взглядом. Но, как и было рассчитано, глаза в глаза. Хорст не отводил взгляда, чувствуя, что глаза штурмбанфюрера уплывают от него все дальше... Сто, двести, миллионы световых лет.
– Рад познакомиться с вами, профессор. Много наслышан о вас. Вы могли бы стать гордостью немецкой науки. Почему вы подали в отставку?
– Мне дали отставку, господин штурмбанфюрер.
– Вот как? Ничего об этом не слышал. Странно... Но я пригласил вас, собственно, по другому делу. Фюрер поручил созвать конференцию, посвященную оккультным наукам. Торжественная церемония, возможно, состоится в начале ноября. Вы, конечно, понимаете, что священная миссия немецкого человека, суровое величие нордической мифологии и то предназначение, которое тайно живет в лучших из лучших представителях нашего народа, превыше любого так называемого объективного знания. Поймите простую вещь, господин профессор, и многое для вас упростится и облегчится. Наука живет сама по себе, а великая яростная вера возносит нас на высшую ступень озарения.
Хорст перестал понимать, что ему говорят. Отключился. Думал о своем.
– ...ждем от вас, что вы не только будете присутствовать на церемонии, но и выступите с небольшим приветствием.
Из дальнего далека влетели в его уши эти слова. Оккультное знание? Ах да, конечно... Под большим секретом ему рассказали, что у Гитлера есть личный ясновидец. Вернее, был. Тот самый знаменитый Ганнусен. Среди высокопоставленных наци он известен под именем "фюрера". А это кое-что значит. У "фюрера" несколько расплывчатая; но вполне официальная должность: полномочный физики, астрономии и математики. Что-то в последнее время о нем ничего не слышно.
– ...и пора, господин профессор, давно пора прекратить эту фронду. Мы надеемся, что в своей речи вы скажете несколько слов по поводу арийской космогонии.
– Вы имеете в виду доктрину вечного льда господина Гербигера?
– Совершенно справедливо.
– Зиберт преувеличенно благожелательно улыбнулся и откинулся в кресле.
– Я высказал свое мнение об этой... системе мира на межзональном астрономическом конгрессе.
Улыбались щеки, губы, сверкали улыбкой стальные зубы. Только не глаза. Глаза леденели.
– Это было досадное недоразумение, господин профессор.
– Зиберт продолжал улыбаться.
– Столь же досадное, как и ваша отставка. Так не пора ли нам все уладить?
Хорст испугался, что эсэсовец может выйти из-за стола и раскрыть ему свои мертвящие объятия, улыбаясь все той же застывшей улыбкой, давно похороненной в провалах глаз.
– Боюсь, господин штурмбанфюрер, мы плохо понимаем друг друга. У меня не может быть иной точки зрения.
– Про себя вы можете думать что угодно, - кадык Зиберта дернулся вверх и вернулся на место. Эсэсовец смотрел сумрачно и равнодушно, как будто проглотил и уже успел переварить в желудке свою улыбку.
– Но когда вы начинаете публично проповедовать свою точку зрения, - он пренебрежительно выпятил губы, - тотем самым вмешиваетесь в политику. А этого мы никому не позволим! Поэтому вам и предлагают загладить ошибку. Великому ученому, профессору Гербигеру не нужно ваше признание! Учтите, лишь благодаря нашей исключительной гуманности с вами вообще разговаривают. Вам дается последний шанс, не проморгайте его...
– А если я этого не сделаю? Вы меня арестуете?
– Право, вы озадачиваете нас, профессор.
– Зиберт улыбнулся и развел руками.
– Зачем вы так упорно домогаетесь мученического венца? Зачем? Вас ожидает спокойная академическая работа. Не создавайте ненужных затруднений себе и нам. Выполните нашу просьбу, и все будет в порядке.
– Я не могу, господин штурмбанфюрер. Это идет вразрез с моими убеждениями.
– О каких убеждениях вы говорите? В то время как фюрер и национал-социалистская партия в творческом порыве закладывают фундамент великого рейха, вы позволяете себе иметь какие-то иные убеждения. Вы плохой немец, господин профессор.
– Эсэсовец снял пенсне и откинулся в кресле. Он смотрел на Хорста, как на неприятное насекомое.
Хорст еле сдерживался. Он готов был плюнуть в физиономию этого черного ландскнехта с дубовыми листьями к железному кресту. Закричать во все горло. Ударить кулаком по столу. Но заставлял себя сидеть спокойно, молчать и ничего не бояться. И все же боялся. Всего боялся: ландскнехта, серого, угрюмого здания, длинных коридоров с рядами одинаковых дверей, красного флага со свастикой в белом круге, окаменевших часовых. Страх ненависть, раздражение и какое-то детское недоумение - все это сковывало, мешало находить нужные слова.