Секретный узник
Шрифт:
– Да, обер-группенфюрер!
– Вот список, - Гейдрих вернулся к рабочему столу и взял отпечатанный на машинке листок, где против каждой фамилии стояла карандашная пометка "экзекутирован".
– Зашифровать и передать по прямому проводу.
– Будет исполнено, обер-группенфюрер, - адъютант сделал шаг назад, и дверные створки сомкнулись за ним.
Косая солнечная дорожка легла на молочно-белый, с легким янтарным оттенком паркет. По лепным украшениям высокого потолка побежали волнистые отсветы дрожащих на утреннем ветру буковых листьев. Оживились птицы в парке, зашумела с треском вырвавшаяся из поливного шланга вода.
Гейдрих глянул на штурманские часы с черным светящимся циферблатом: 7.30. Часа полтора еще можно поработать.
– Подготовьте самолет, - распорядился он по селектору.
– В 11.40 вылетаю в Берлин.
В личном распоряжении Гейдриха было теперь три самолета. Старый верный "дорнье" предназначался для полетов по завоеванным столицам Европы вместе со штабом. Прибывая в Осло, Копенгаген, Брюссель или Париж, Гейдрих любил располагаться с полным комфортом. Всюду он хотел чувствовать себя как дома - в Берлине или Пражском Граде. И это ему легко удавалось. Во всяком случае, шефы местных отделений гестапо и СД не жалели сил, чтобы угодить начальнику РСХА.
Трехмоторный "юнкерс-52", который в эту минуту, наверно, уже выводят из ангара в Кбелях и готовят к заправке, служил только для регулярного сообщения с Берлином, куда Гейдрих наведывался довольно часто. Как правило, он летал один и лишь иногда брал с собой кого-нибудь из адъютантов.
Когда же требовалось вылететь на линию фронта, он садился в новенький военный истребитель. Сменив генеральский мундир на шлем и реглан офицера люфтваффе, он молодцевато залезал в кабину и, задвинув стеклянный колпак, небрежным мановением перчатки просил взлета. В такие минуты он особенно остро ощущал себя сверхчеловеком. Зорко прищурившись, всматривался он в солнечную голубизну. Время от времени он все же отпускал штурвал и ласково касался гашетки турельного пулемета.
Чертовски жаль, что ему так ни разу и не попался воздушный противник. О, с каким удовольствием прошил бы он в ближнем бою русского Ивана трассирующей очередью! Или в стремительном перевороте через крыло поджег бы какой-нибудь "спитфайер". В Берлине это произвело бы впечатление. Но небо вокруг было безгрешным и пустым, как в день творения. Возможно, по той причине, что лучшие асы рейха прикрывали в это время воздушный коридор. Но об этом высокопоставленный пилот старался не вспоминать. Во всяком случае, на военные аэродромы он садился в одиночестве. И садился классно. Отстегнув парашют и забросив планшет за спину, козырял встречающим его гестаповским и армейским чинам и тут же, прямо на аэродроме, включался в работу.
С той памятной ночи "длинных ножей" он привык всюду иметь под рукой все средства связи: радио, телефон, телетайп. Едва стащив с головы шлем, он уже подписывал приказы и приговоры, диктовал инструкции руководителям гестапо и зондеркоманд, отдавал шифровальщикам секретные распоряжения для резидентов разведки. Он любил замаскированные аэродромы прифронтовой полосы, куда глухо доносится грохот артиллерии главного калибра, а от разрывов полутонных авиабомб едва заметно содрогается земля и дребезжат стекла в офицерской столовой.
Но последнее время громовая музыка Одина перестала радовать истинно нордическое сердце. В победном оркестре войны все чаще начинали проскальзывать тревожные ноты.
Ничего не поделаешь: нужно трезво смотреть на вещи. И хотя война, несомненно, будет выиграна, победа достанется дорогой ценой. Блицкриг, во всяком случае, провалился. Особенно тяжела была прошедшая зима. Гейдрих выезжал однажды в разрисованном черно-белыми маскировочными пятнами гиеноподобном "мерседесе" на Волоколамское шоссе. Что и говорить, вермахт оказался плохо подготовлен к зимней кампании. Это Гейдрих видел собственными глазами. Он один знает, каких трудов стоило ему выжить из генштаба фельдмаршалов-интриганов. И все для чего? Чтобы к кормушке пробрался бездарный Кейтель? Воистину не Кейтель, а Лакейтель...
Но победа тогда все же казалась близкой. На берлинской конференции держав антикоминтерновского пакта Риббентроп имел все основания сказать, что большевистский колосс сломлен. Впрочем, болтать они все мастаки. А ведь это он, Гейдрих, расчистил путь Риббентропу. Напыщенное ничтожество! Стоило ради него спихивать гнилого аристократа Нейрата с министерского кресла... Но Нейрат, конечно, свое отжил. На посту чешского протектора он тоже проявил себя как жалкая размазня. Он, Гейдрих, целых два месяца потратил, чтобы искоренить в протекторате либеральный дух.
Эти дипломаты ни к черту не годятся. Что Нейрат, что Риббентроп. Не могут даже наладить крепкие контакты с военной разведкой или СД. Ведь на другой же день после заявления Риббентропа русские перешли в контрнаступление на Южном фронте! Они взяли Ростов и оттеснили нас на рубеж реки Миус. И все же мы не ослабили натиск. Танки генерала Гота подошли тогда совсем близко к большевистской столице. Мы были в каких-нибудь тридцати пяти километрах от Кремля! Главный болтун Геббельс уже распорядился оставить на первых полосах газет место для экстренного сообщения о взятии Москвы.
Но Гейдрих уже знал, что сенсационного известия не будет. И Канарис это знал. Шестого декабря русские бросили в бой свои отборные части и перешли в наступление. При сорокаградусном морозе и жестокой снежной пурге...
За короткий срок нас отбросили назад на четыреста километров. Эти шаркуны из военного министерства схватились тогда за мемуары наполеоновского адъютанта Коленкура... Послать бы их, сволочей, на Восточный фронт, на проволоку, в снега...
На селекторе замигала красная лампочка. Гейдрих снял трубку.
– Да!
– Обер-группенфюрер! По вашему вызову из Берлина прибыл штандартенфюрер Зиберт.
– Хорошо. Пусть подождет.
Он действительно вызвал к себе позавчера Зиберта. Но тогда он не знал еще, что полетит сам. Хорошеньких дел они там натворили, пока он наводил в Праге порядок. Проморгали у себя под самым носом целую организацию коммунистических саботажников. Как все скверно складывается! Мы переключились на фронты Европы и забываем, что не навели еще порядка у себя дома. И все эта неразумная война на два фронта. Где, спрашивается, Англия, которая, как уверял Геринг, уже у него в кармане? Бездарные министры, бездарные самодовольные генералы. Фюрер правильно поступил, что снял Браухича. Но ему не следовало, конечно, брать главнокомандование на себя. Нет, он, Гейдрих, не сомневается в полководческих способностях фюрера, скорее выражает лишь опасение, что дополнительное бремя может оказаться для него непосильным. Вожди нации не должны опускаться до уровня чисто армейских задач. Для этого у нас достаточно генералов, половину которых следовало бы перестрелять. Почему эти ничтожные идиоты не позаботились о зиме? Геббельс, как всегда, бьет в литавры, но его призыв к сбору теплых вещей не спасет армию, не отведет уже нависшей беды. Поздно. Вторая зима может оказаться губительной.