Секреты мироздания
Шрифт:
Писал Лопатин очень просто, ясно и увлекательно. Его многочисленные работы посвящены наиболее интересным разделам философии, этики и психологии. Льва Михайловича Лопатина можно по праву отнести к числу самых выдающихся российских психологов; его статьи по психологии и доныне сохраняют свое высокое значение.
Особое место в трудах Лопатина по психологии занимает проблема отношения душевных и телесных явлений. Наиболее четко он сформулировал свои взгляды на этот предмет в работе «Спиритуализм, как психологическая гипотеза» (1897, «Вопросы философии и психологии», кн. 38). «Мы слишком мало знаем о мозге, — писал Лопатин в ней, — чтобы на точном фактическом основании детально установить в нем процессы, отвечающие операциям духа. Тождество психических и физических фактов следует непременно отвергнуть потому, что они представляют чистейший абсурд для всякого ясного ума…Субъективное состояние нашего сознания — ощущения, мысль, воля, чувство, — рассматриваемые сами в себе, не имеют ни физических, ни химических свойств, как же они будут продуктом физико-химических
Психические явления, взятые сами по себе, как состояния сознания, непротяженны — стало быть… и не слагаются из материальных частей, — в этом согласны все психологи… Механическое движение, какие бы сложные формы мы ему ни приписывали, одинаково будет далеко отстоять по всем своим свойствам от свойств и качеств нашего психического мира, — как же оно может быть адекватною причиною психических состояний? Поэтому неизбежно приходится отказаться от мысли, что физические, химические, вообще механические процессы вещества могут быть действительными, исчерпывающими причинами психических фактов. <…>
Для нас все-таки остается вопрос, почему в нашем сознании протекают именно мысли со всем их решительным различием от каких бы то ни было физико-химических явлений?.. То, что в нас сознает, есть, в то же время, источник действий и стремлений к действию. Само наше сознание непосредственно испытывается нами, как деятельность усвоения разнообразных данных опыта в едином акте понимания или усмотрения их. Эти свойства психической сферы обладают для нас прямою достоверностью и очевидностью: их можно различно стараться объяснить, но нельзя отрицать их субъективного присутствия в нас». Попытки объяснить эти свойства «из физических схем, как бы они остроумны ни были, всякий раз лишь дают доказательство полной несоизмеримости каких бы то ни было физических схем с действительным содержанием психических процессов. Не значит ли это, что рядом с весьма сложным физическим составом мы должны признать в нашем организме присутствие некоторого особого агента… Такого деятеля, отличного от тела, хотя весьма тесно связанного с ним в своих проявлениях, лежащего в основе сознания во всей совокупности его состояний и действий, мы называем душою. Итак, — говорит Лопатин, — нужно признать душу, если мы не хотим вечно уподобляться химику, который бесплодно хлопочет в том, чтобы сделать воду из одного водорода.
В учении о душе, как самостоятельном источнике и носителе субъективных явлений, переживаемых нами, заключается сущность спиритуалистической гипотезы [дуализма]. И теперь можно видеть, что она представляет собою нечто более важное, чем простая гипотеза: по всем признакам в ней идет речь о положительной истине; окончательную формулу наших предшествующих рассуждений можно выразить так: психические явления несомненно существуют, и их ничем нельзя объяснить, кроме души. <…> Связь души с телом принципиально признавалась всеми спиритуалистами, а в настоящее время ее глубокое и всеохватывающее значение является общепризнанным фактом, с которым одинаково придется считаться всякой гипотезе. Однако, — возразят на это, — именно выяснение связи души и тела составляет едва ли не самую трудную проблему философии… Душа и тело — сущности противоположные по всем своим свойствам, — между ними невозможно перебросить никакого моста, — как же они могут образовать одно существо и слиться в одну жизнь?…Едва ли не во всех школах (даже у материалистов) в психологических теориях господствовал дуалистический взгляд, т. е. душу различали от тела, как особый принцип.
Тем не менее, только последователи Декарта впервые сознали необыкновенную трудность понимания связи между душою и телом».
Те, кто испытал на себе влияние философии Канта, «провозглашают весь материальный мир, а, стало быть, и наше тело, и наш мозг, субъективным призраком нашего сознания, невольным порождением нашей психики. Но едва возбуждается вопрос о происхождении самой психики и сознания, они сразу забывают о своем скептицизме, и мозг, с его физическими процессами и энергиями, немедленно превращается в единственный и всемогущий источник всего состава нашей душевной жизни. От субъективного идеализма они с легким сердцем переходят к предположениям простого материализма и мало заботятся о том, что столь враждебные точки зрения не должны были бы уживаться вместе в одном и том же уме… Едва ли когда удастся метафизикам или психологам свести наш физический организм совсем на нет, для этого он слишком убедительно и живо обнаруживает свою реальность в каждое мгновение нашего бытия. <…>
Душа — это трансцендентная сущность, она не есть предмет опыта; непосредственному опыту доступны только явления и состояния души…В жизни нашего сознания мы прямо воспринимаем реализующую себя в ней субстанциональную силу. Наше я или наша душа непосредственно раскрывается внутреннему опыту как единая, пребывающая, деятельная субстанция [сущность], которая сознает себя в этих качествах. Такова, по моему убеждению, — пишет Лопатин, — должна быть непредвзятая оценка очевидных данных психического существования… Душа существует как пребывающая, внутренно единая, деятельная сила, сознающая себя, которая по неизвестным для нас причинам связана с телом и стремится реализовать себя в нем, как в своем органе, а через него и в окружающем мире соответственно своим интересам и целям. Действительно, если душа связана с телом и сознает себя, то изменения в телесном организме должны отражаться на ее самочувствии, и, стало быть, она должна испытывать нечто аналогичное тому, что мы называем в себе ощущениями. Если наше душевное существо едино и остается самим собою при всех переживаемых им переменах, его разнообразные состояния, связанные между собою непрерывностью его пребывания, должны являться для его восприятия самого себя соотнесенными друг с другом, как элементы единого опыта… Если есть существо деятельное и непрерывно стремящееся реализовать себя, из этого с неизбежностью вытекает телеологический характер нашей душевной жизни: наше психическое существование внутренно направляется нашими стремлениями и оценками; наше я на всех ступенях своего развития постоянно делает выбор между пригодным для него и ему враждебным… Душа в силу своей связи с телом относится к нему не безразлично и равнодушно, а как к своему органу, соответственно его пригодности в этом качестве… Поэтому то, что в данный момент благоприятно для жизни организма или для нормальной деятельности его частей, представляет источник приятного; напротив, что в данное мгновение разрушает нормальные функции тела или препятствует им, то субъективно воспринимается, как физическое страдание. Вообще, следует сказать, что столь важный в эмпирической психологии закон самосохранения с аналитической необходимостью вытекает из данного нами определения душевной сущности и при этом получает более широкую постановку. Ведь раз наш дух неустанно стремится к возможно более полному осуществлению своей деятельной природы и борется с представляющимися преградами, тем самым дана воля, как основной фактор психической жизни в конкретной бесконечности ее форм, с другой стороны, тем самым дается диктуемое нашими стремлениями внутреннее отношение к явлениям окружающей нас действительности, — отрицательная или положительная реакция на них, — которая воплощается в наших эмоциях во всем их неограниченном разнообразии».
При объяснении феномена памяти Лопатин в работе «Понятие о душе по данным внутреннего опыта» (1896, «Вопросы философии и психологии», кн. 32) пишет следующее: «Наш дух в самом деле есть сверхвременное субстанциональное существо, и поэтому все, что им было пережито и воспринято, хранится в нем, объединенное в стройную, последовательную картину. Но эта картина отражается в его самосознании только в очень тусклом, смутном и слитном, — так сказать сжатом, — виде…
В основе всех психических явлений, — утверждает мыслитель, — лежит нематериальная, духовная субстанция».
2.10. Страхов
Николай Николаевич Страхов (1828–1896) происходил из семьи священнослужителей (рис. 2.2). После окончания философского отделения Костромской семинарии он поступает в Петербургский университет. Однако под гнетом нужды через два года переходит на казенный счет в Главный педагогический институт на естественный факультет. По окончании института в течение 10 лет он преподавал естественную историю сначала в Одессе, а затем во второй Петербургской гимназии. В 1857 г. Н. Н. Страхов получает степень магистра зоологии, а в 1861 г. выходит в отставку и всецело погружается в литературную и научную деятельность, сотрудничая в журналах: «Время», «Эпоха», «Библиотека для чтения», «Отечественные записки», «Заря», позднее — в «Русском вестнике», «Руси», «Новом времени», журнале министерства народного просвещения, в «Вопросах философии и психологии» и многих других. Служба Н. Н. Страхова библиотекарем в Императорской публичной библиотеке (с 1873 по 1885 г.), а затем в учебном комитете министерства народного просвещения (с 1874 г. и до смерти) имела для него главным образом то значение, что давала ему необходимые средства для существования.
Рис. 2.2. Н. Н. Страхов
Жил Николай Николаевич скромно на пятом этаже большого петербургского дома и все свои сбережения тратил на пополнение личной библиотеки. «Приобретение книг было его единственным «светским удовольствием», спортом, охотой, — вспоминает профессор Санкт-Петербургского университета Б. В. Никольский. — Составленная им библиотека поражала всякого обозревателя систематичностью, обдуманностью подбора, разнообразием, богатством и полнотою содержания».
Тесные дружеские отношения Страхова с Н. Я. Данилевским, Ф. М. Достоевским, А. А. Григорьевым, А. А. Фетом и особенно с Л. Н. Толстым, приятельские связи и переписка с философами наполняли его досуг.
Всегда спокойный, неизменно деликатный и благодушный, мягкий и вежливый, Н. Н. никогда не позволял себе обмолвиться ни одним грубым словом, — таким вспоминают Страхова все, кто лично знал его.
«О себе самом Страхов почти никогда не говорил, даже местоимение я проскальзывало у него в разговоре, как и в сочинениях, только в виде исключения. Комфорт, удовольствия и удобства жизни для него, можно сказать, не существовали, он заменял их только редкой чистотой, аккуратностью и порядком… Его добросовестность, пытливое отношение к жизни и науке является теперь чуть ли не наивностью; но эта наивность и есть та самобытность, которая восхищает нас в характерах древности, и которой мы сами так неуловимо лишились. Такие умы, как он, — их можно пересчитать по пальцам, — те немногие праведники, которые спасут нас от полного осуждения историей.