Секреты обманчивых чудес. Беседы о литературе

Шалев Меир

В литературе есть лишь один известный случай, когда Бог решил изменить этой Своей привычке, — случай Иова. Но там произошел интересный сбой: к нашему сожалению — не говоря уже о сожалении Иова и самого Бога, — писатель, сочинявший ответ Бога, не справился со своим делом.

Этот писец, которого Господь благословил впечатляющим запасом слов, страдал, однако, двумя тяжелыми недомоганиями: во-первых, весьма посредственным талантом, а во-вторых, чрезмерной богобоязненностью. Поэтому ответ, который он вложил в уста Бога, — ответ жалкий, не относящийся к делу. Он никак не связан со страданиями Иова и повторяет те слова, которые Иову уже говорили друзья. Но хуже всего, что этот ответ полностью обходит ужасающую информацию, которая имеется у читателя и которой нет у несчастного Иова, а именно — что все его страдания и беды вызваны вовсе не какими-то глубокими

соображениями высших сфер, а тем глупым и жестоким пари, которое писатель приписал Богу и сатане. И действительно, некоторые комментаторы, чувствуя это, пытаются выйти из положения, заявляя, что Иова должен утешить сам факт Божьего ответа. Но это возвращает нас к тому, с чего мы начали: когда у судьбы нет ответа, нам остается радоваться тому, что у нее есть хотя бы адрес. В любом случае в книге Иова главным проигравшим оказывается Бог, потому что о Иове можно хотя бы сказать то, что сказали наши мудрецы: «Иова не было, но притча была» [69] , тогда как о Боге мы такое сказать не можем.

69

Вавилонский Талмуд, трактат «Бава Батра».

Если не считать этих двух особенностей: наличия почтового ящика судьбы и возможности проследить ее действие в придуманном и безопасном пространстве литературного сюжета, — книги и их авторы не предлагают нам ничего такого, что позволило бы нам лучше понять природу судьбы. Писатель, конечно, способен лучше сформулировать свое понимание судьбы и понимание своих героев, подобно тому, как философ может опереться на источники, неизвестные таким профанам, как мы. Но в конечном счете все авторы задают те же вопросы и никто не дает на них ответа.

И вот мы снова возвращаемся к исходному вопросу: преднамеренна судьба или случайна? Можно ли предсказать ее наперед или же мы ограничены лишь возможностью ее расшифровки задним числом? И вопрос вопросов: определена судьба заранее или ее можно изменить? Все эти вопросы — имеющие, конечно, и практический религиозный смысл — задаются уже в самых ранних литературных произведениях, но ответов на них нет и там.

В древние времена религия обещала нам определенную меру власти над судьбой посредством выполнения религиозных заповедей. Так, заповедь: «Почитай отца твоего и мать твою…» — имеет в Библии не столько нравственный смысл, сколько привкус обещания с легким ароматом угрозы: «…чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» [70] . К счастью, уже в Библии мы встречаем громко заявленное неприятие этого примитивного метода воздаяния. Пророк Иеремия видит окружающую его действительность и спрашивает: «Почему путь нечестивых благоуспешен?» [71] , а Екклезиаст, мыслитель верующий и трезвый, мудрый и горький, замечает: «Праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников» [72]

70

Исх. 20, 12.

71

Иер. 12, 1.

72

Еккл. 8, 14.

Только «Притчи Соломоновы» рекомендуют нам идти «путем добрых» и держаться «стези праведников», но при этом они приводят в обоснование этой рекомендации довольно пустые доводы: «Потому что праведные будут жить на земле, и непорочные пребудут на ней; а беззаконные будут истреблены с земли и вероломные искоренены из нее» [73] . Иными словами, автора «Притчей» беспокоят не моральные соображения, а соображения практической пользы. Я не случайно говорил уже, что не согласен с утверждением, будто «Притчи» и «Екклезиаст» писал один и тот же человек, царь Соломон, и сейчас хочу повторить это с удвоенной категоричностью.

73

Прит. 2, 20–22.

По

самой природе и определению любой книги, в которой есть сюжет, в ней присутствует и действие судьбы. Но есть книги, в которых судьба — это анонимный возмутитель спокойствия, есть книги, в которых судьба — негромкий соучастник событий, и есть книги, в которых она — активный герой, на правах настоящего персонажа. Сегодня я хочу поговорить об одной такой книге, моей любимой повести уже упоминавшегося нами однажды Нахума Гутмана. Эта повесть называется «Беатриче, или История, в начале которой мирный осел, а в конце хищный лев».

Как и остальные книги Гутмана, «Беатриче» — это повесть для детей, которая веселит и заставляет думать также и взрослого читателя. И как другие его книги, этот рассказ тоже написан от первого лица, имя которого Нахум Гутман. Иными словами, это рассказ, который претендует на подлинность.

Уже первые слова книги формулируют некое важное свойство судьбы. «С этого все началось», — говорится там. То есть у действия судьбы в «Беатриче» есть начальная точка, которую можно опознать. Автор оказал нам большую услугу, обозначив эту точку, потому что попытка проследить всю цепь событий, приведших к некому событию в настоящем, обычно приводит нас к шести дням творения. Но у действия судьбы в «Беатриче» есть не только начало, но и конец. Оно начинается, как сказано на обложке, с осла, а кончается львом, нечаянно раздавившим собачку.

С этого все началось. В один прекрасный день я оседлал своего осла и поехал к местному ветеринару. Мой осел страдал от зубной боли и поэтому был раздражен и сердит [74] .

Молодой Гутман и его осел ждали ветеринара и тем временем слушали разговор двух сидевших рядом людей.

Один сказал:

— …и запомни, пожалуйста, если попадешь когда-нибудь в Париж, не снимай себе комнату на улице Жоржа Кювье, возле зоопарка, дом номер тридцать два, второй этаж.

— Почему? — удивленно спросил другой.

— Потому что по крыше этого дома и по крышам всех остальных домов вдоль всей этой улицы проходит поезд. Каждые две минуты там проходит поезд, и это продолжается девятнадцать часов в сутки.

74

Здесь и далее цитаты из произведений Н. Гутмана даны в переводе А. Фурман.

Кстати, Жорж Кювье — это знаменитый французский зоолог и в Париже действительно есть улица, названная его именем. Он упоминается также в «Моби Дике», в многочисленных научных цитатах Мелвилла по поводу китов. Я и сам, грешным делом, тоже упомянул его в одной из своих книг. Я процитировал его последние слова в «Эсаве». На смертном ложе за Кювье ухаживала сестра милосердия, которая однажды поставила ему пьявки. Кювье сказал ей: «Это я открыл, что у пьявки красная кровь», — и испустил дух.

Прошло восемь лет с того потерянного впустую дня, — продолжает Гутман, — и вся эта история испарилась из моей памяти. И вот однажды утром я сошел в Париже на вокзале Гар дю Нор. Я впервые приехал в Париж, и у меня не было здесь ни знакомого или приятеля, ни друга или коллеги. Я стоял среди вокзального шума меж двух своих чемоданов и не знал, куда повернуть. Я был жалок, как одинокий ботинок, свалившийся с ноги и затерявшийся в поле.

В связи с этим интересным сравнением я хочу немного отвлечься от темы судьбы, чтобы заметить, что «Беатриче» вообще богата понятными и необычными сравнениями. О шуме поезда, проходящего по крыше, Гутман говорит: «Дом наполнялся звуками, которые бились о стены, как пленные животные внутри тонущего корабля». А тонкую тишину, которая сменяла грохот поезда, он описывает в терминах заката: «Как будто весь дом вдруг весь целиком погружался в глубокую и зеленую воду».

Но вернемся к Нахуму Гутману на вокзале.

Тут ко мне подошел таксист, поднял мои чемоданы и спросил:

— Куда, месье?

Я не знал, что ему ответить, и усмехнулся.

И вдруг мой рот открылся, и мой язык сам собой произнес уверенным и ясным голосом:

— Пожалуйста, на улицу Жоржа Кювье, дом номер тридцать два, второй этаж.

Когда я уже уселся в машину и мы поехали, я с недоумением подумал, откуда у меня этот адрес. И тогда я вспомнил двух человек, которые сидели у ветеринара в тот давно прошедший день, и удивился памяти своего языка.