Секс. Любовь. Свадьба
Шрифт:
Я борюсь с желанием выхватить бутылочку из ее рук и вылить на голову все молоко. Если у вас есть дети, вы точно понимаете, о чем я сейчас говорю. Они не всегда милые. Если кто-то скажет вам, что их ребенок идеален, он врет.
Вытирая рукой молоко с лица, я смотрю на ребенка.
— Прекрати это делать.
Как будто она послушает меня. Уверен, эта девчонка появилась на свет, думая, что я пустое место. Теперь соска от бутылки свисает с ее рта, а она улыбается, будто не слышит меня. И в этом еще одна фишка детей. У них избирательный слух. Не
Именно об этом я и говорил, друзья.
Весь облитый молоком, я плетусь из кладовой на кухню. А потом, широко раскрыв глаза, наблюдаю за сценой, развернувшейся передо мной. Вы когда-нибудь находились на кухне непосредственно перед тем, как дети уходят в школу? Это похоже на тюремный двор, где все дерутся за последнюю пачку сигарет. Только в данном случае в роли сигарет выступает пачка крекеров. Не осуждайте нас. Да, мы иногда позволяем детям есть крекеры.
Хейзел, наша пятилетняя принцесса с рожками (скоро вы поймете почему), с отвращением смотрит на меня, поедая пальцами арахисовое масло прямо из банки. Соседский кот сидит на столе и облизывает эту же банку.
— Она снова плюнула в тебя, верно?
Не позволяйте этим русым кудряшкам длиной до талии и ярко-голубым глазкам обмануть вас. Хейзел следует остерегаться. Она всегда мила, даже когда пытается убить вас во сне. На прошлой неделе, в четыре часа утра, она накрыла мое лицо подушкой и спросила, могу ли я дышать. А потом, в этот же день, приготовила мне тост с желе. Естественно, я заставил Келли съесть его, всерьез думая, что дочь собирается меня отравить. Шучу, я съел его. Но это странное дерьмо, которое вытворяет Хейзел, почти каждый день пугает меня до чертиков.
Схватив полотенце для рук, я вытираю остатки молока с лица и прохожу мимо детей, сидящих за кухонным островком.
— Можно и так сказать. Хейзел, выстави этого кота на улицу. Ему не место на столе.
Мои слова не оказывают на нее никакого воздействия.
— Он любит меня больше, чем своего хозяина.
— Неважно. Он не наш, — подчеркиваю я, глядя на кота. — Ты не можешь просто взять и украсть его.
Она ласково гладит рыжего полосатого кота ладошками, перепачканными арахисовым маслом.
— Могу, если я ему нравлюсь.
Спорить бесполезно. Каждый раз последнее слово остается за ней. Я с отвращением смотрю на дочь, которая теперь разглядывает свои руки, покрытые рыжей кошачьей шерстью, налипшей на арахисовое масло. Клянусь богом, если она оближет пальцы, меня вырвет.
Я жду, бросая в ее сторону отцовский взгляд, который так и кричит: «Не смей». Она смотрит на меня, оценивая ситуацию. Я прищуриваюсь. Пожав плечами, дочь вытирает руки о штаны.
— Ух. — Оливер, старший сын, смотрит на меня. — Где твоя рубашка?
Оливер хранит все наши секреты. Никогда не знаешь, о чем думает этот ребенок. И, честно говоря, мы и не хотим знать. Ему десять лет. Скорее всего, его голова забита
Я не отвечаю Оливеру на вопрос о моей рубашке, потому что она до сих валяется в кладовой. И если я скажу ему об этом, то он начнет задавать дополнительные вопросы. Может, Оливер и хранитель тайн, но ребенок задает слишком много вопросов, а если вы подождете около двух минут, то он забудет, о чем спрашивал, и пойдет дальше.
Келли возвращается на кухню, держа на руках Финли — плюющегося ребенка, и закатывает глаза, когда замечает молоко на моей груди.
— Почему ты позволил ей сделать это? И надень рубашку.
Посмотрите на малышку. Правда, она выглядит мило и невинно, сидя на руках у своей мамы, пока пьет молоко из бутылочки? Хрен там. С тех пор как она выскользнула из влагалища, которое я так редко вижу, она возненавидела меня. Боюсь, это имеет какое-то отношение к тому, что мы с Келли занимались сексом, когда она была беременна ей. Финли знает, что это я таранил ее голову? Поэтому она плюет в меня?
— Позволил ей?
Я смотрю на жену так, будто она только что запихнула мой член в блендер. Я люблю Келли. Но иногда она мне не нравится. Обычно это происходит, когда она обвиняет меня в том, что я киска. Как сейчас, например.
— Вообще-то я не говорил ей: «Эй, Фин, а ну-ка, блядь, плюнь в меня».
— Папочка! — возмущается Хейзел, хлопая ладошкой, перепачканной арахисовым маслом, по моей голой спине. — Плохое слово!
Я напрягаюсь при мысли об арахисовом масле и кошачьей шерсти.
Келли вздыхает, и по ее лицу можно прочесть, в каком она настроении. Не понимаю, почему она разозлилась. Ведь это не ей приходится ходить с постоянным жестким стояком. Или с шерстью и с арахисовым маслом, прилипшими к спине.
— Ты можешь пойти переодеться или что ты там еще собирался делать и подбросить Оливера до школы?
Что я еще собирался делать? Ха. Блядь. Ха.
Боже, я сегодня свихнусь.
Хочется сказать ей в ответ что-нибудь язвительное, но я молчу. Сдаюсь. Отступаю. Так поступает тот, кто боится стычек. Подробнее расскажу об этом позже, но я ненавижу драться. Это воспоминания из детства, но вы, вероятно, не захотите знать о нем.
Кивнув, я прохожу мимо жены, которая сегодня явно меня ненавидит.
И спотыкаюсь о Севи, нашего младшего сына, сидящего на полу. Уверен, с ним все в порядке.
— Почему ты ешь, сидя на полу?
Опустив руку в коробку с хлопьями, он смотрит на меня так, будто я разговариваю на неведомом ему языке. Похоже, так и есть. Вместо того, чтобы ответить, он лает и запихивает горсть хлопьев в рот. Наш трехлетний сын думает, что он собака. И я имею в виду не «о, как мило, просто у него очередная фаза взросления», а «что за гребаное дерьмо? Он считает себя чертовым псом».