Секс. Любовь. Свадьба
Шрифт:
— Просто зашейте мою руку, чтобы я мог пойти домой, — бормочу я. Необходимость кричать на всех сдувается. Если бы сдулось и кое-что еще… Создатели таблеток, разумеется, не лгали, когда говорили о четырехчасовой эрекции, не так ли?
Медсестра, промывающая руку, отказывается смотреть в глаза мне или Келли, но добавляет:
— Я могу дать вам кое-что, чтобы помочь… ну, знаете, с вашей проблемой.
— Я в порядке, спасибо, — говорю я сквозь зубы и плюхаюсь на кушетку, как поступил бы любой расстроенный мужчина. Я даже больше не пытаюсь скрыть свою эрекцию.
Рука зашита, шина наложена, и около четырех разных медсестер и докторов
Дежурный хирург-ортопед сказал, что в руке сломаны две кости. Может понадобиться операция, но я игнорирую все, что мне говорят. Просто в этот момент я замечаю в коридоре доктора, стоящего возле медсестринского поста.
Мое сердце в буквальном смысле уходит в пятки. Клянусь, если бы я не прислонился к стене, то упал бы, увидев его. Как? Почему? — единственные вопросы, которые крутятся в моей голове. Это он. Еще одно напоминание о дне… Нет, черт возьми, о гребаном годе, который я хочу забыть. Почти четырнадцать сотен миль от Остина, а педиатр Мары оказывается здесь. В той самой больнице, что и мы.
Я делаю все возможное, чтобы избежать каких-либо упоминаний о нашей дочери. Я не хочу вспоминать. Это слишком больно, и видеть здесь ее врача в ту самую ночь, когда мы пытаемся спасти наш брак, — чертова вишенка на торте. Один только вид этого доктора вызывает у меня желание врезать кулаком по его лицу. В глубине души я понимаю, что он не сделал ничего плохого. Но тот факт, что он не смог ее спасти, как не смог и я, лишь ухудшает и без того плохое настроение.
Келли тоже замечает его. Я медленно перевожу на нее взгляд, и мы смотрим друг на друга. Мое тело сотрясает дрожь, когда Келли рукой находит мою. В тот момент, когда она касается меня, я не уверен, что хочу этого. Чувство похоже на один из тех моментов, когда вы ничего не хотите, особенно прикосновений того, кого любите, потому что это разрушит плотину, возведенную вокруг себя, ее просто прорвет.
Я сжимаю руку Келли, и мы вместе выходим к нему из кабинета. Это единственный выход. Доктор замечает нас, дважды кивает, и я вижу его сострадание. А его взгляд буквально кричит: «Я не знаю, что им сказать». Сочувствие, сожаление и все подобное грязное дерьмо случается, когда ребенок умирает. Такую хрень обычно никто не озвучивает, потому что это тяжело. Вы понятия не имеете, что говорить, и я уже молчу о том, что вы не знаете, как к этому относиться, потому что это так неестественно. Дети не должны умирать, а когда они покидают этот мир, это разрушает все.
Доктор Леви смотрит на мою руку — к счастью, игнорирует проблему в моих штанах (которую я не хочу обсуждать) — и улыбается моей жене. Он притягивает ее в свои объятия. Келли отпускает мою руку, и мой мир сотрясается. Все размывается перед глазами от воспоминаний о той ночи и его словах: «Мы больше ничего не можем сделать».
Эмоции накатывают, и я стискиваю зубы. Кадры прошлого проносятся перед глазами. Я не говорю ему ни слова, даже не могу разобрать то, что он говорит Келли. Все, что я делаю, — сосредотачиваюсь на том, чтобы не взорваться от гнева и печали.
Келли смотрит на меня, когда мне что-то говорят, но я ничего не понимаю. Мои глаза горят, голова пульсирует, и я понимаю, что в любой момент меня может вырвать.
В такие моменты в фильмах звучит грустная музыка и двое героев понимают, что их проблемы связаны
Наши с Келли проблемы находятся глубже, чем любой из нас хочет это признать. Дерьмо, которое мы даже не можем понять, что уж говорить о том, чтобы рассказать кому-то. И все это ведет к единственному дню. Дню, когда наша дочь умерла.
Я не хочу думать о той ночи, когда это случилось, и уж тем более посвящать в это вас, но для того, чтобы вы поняли всю боль и то, как между нами образовалась пустота, вам придется вернуться туда со мной. Приятного там мало, и мы определенно не ожидали такого исхода.
Я не хочу рассказывать вам о том, как нашу дочь отключили от аппаратов искусственной вентиляции легких. Я не хочу рассказывать о том, что врачи позволили нам обнять ее. Не хочу говорить вам, что она сделала последний вздох на моих руках. Я не хочу говорить, что еще час мы с Келли держали безжизненное тело нашей дочери в той же больнице, в которой она родилась, в тот самый день, когда она появилась на свет. Я не хочу ничего рассказывать о нашей милой маленькой девочке, которая улыбалась до того дня, когда ей исполнилось семь лет. Я не хочу рассказывать вам об этом, потому что эти моменты вызывают у меня злость. Это так несправедливо. Поэтому я не говорю. Но в такие моменты, когда реальность обрушивается на нас, я вынужден это делать.
Воспоминания накатывают, и я думаю, что задохнусь, если не выйду. Сглатываю. Моргаю. Прочищаю горло. Я делаю все, чтобы избавиться от вызывающих злость воспоминаний о той ночи.
Келли снова хватает меня за руку и выводит из больницы. Мы вдвоем сидим в полной тишине, а затем Келли начинает рыдать, прикрыв лицо руками. Я смотрю на нее, сжимая губы, проглатывая ком от эмоций, мешающийся в горле.
Я хочу ее утешить. Как муж я обязан это сделать. Хочу протянуть руку и согреть теплом своей ладони, но не могу. Я не знаю, как избавиться от боли. Больше года я пытался это сделать. Не получилось.
ГЛАВА 9
Келли
Дурацкие стены
(Вы возводите их, и возводите, пока они не становятся непробиваемыми)
После смерти Мары у меня случилось четыре нервных срыва, из-за которых я была не в состоянии встать с постели. Просто физически не могла оторвать голову от подушки. Ноа был вынужден обо всем заботиться. Я даже не могла покормить Финли. Чувствовала себя так, словно у меня грипп, сопровождаемый ознобом и рвотой.
А сейчас, увидев педиатра своей дочери, я понимаю, что очередной срыв неизбежен, и в конце концов он случится, как только мы окажемся дома.
Я злюсь из-за того, что он появился там, напоминая о ночи, когда все развалилось на части. Почему это происходит? Почему, когда все вокруг так дерьмово, обязательно случается что-то еще и доводит вас до предела? Всю дорогу домой я плачу, но настоящая боль, от которой невозможно избавиться, появится лишь тогда, когда мне не придется притворяться, что все в порядке. Ноа пытается меня утешить, унять мою боль. Начнем с того, что он не любит, когда люди прикасаются к нему. Поэтому, обнимая меня, Ноа со стороны больше похож на Гитлера, пытающегося кого-то успокоить.