Сексуальная жизнь Катрин М. (сборник романов)
Шрифт:
Так я, крепясь, терпеливо сношу любые неожиданности, нередко возникающие при совокуплении, переношу эксцентричные выходки одних и физиологические несовершенства других. Ключ к тайне лежит в возможности запрограммировать тело на функционирование отдельно от духа. Если такое программирование проходит удачно, то тело и дух, будучи неразрывно связаны в пространственном континууме, разрывают континуум временной и сосуществуют в разных временных измерениях, и их реакции на одни и те же внешние раздражители могут существенно расходиться во времени. Это — новая драматургия, и ей надо учиться: учиться продолжать плакать, когда очевидно, что было сделано все, чтобы вас утешить. Если я запускаю внутренний конвейер удовольствия, то, даже если тело снаружи испытывает какое-то неудовольствие, этой беды будет недостаточно, чтобы прервать мое ментальное производство радости. Другими словами, сигналы неудовольствия достигнут сознания только после того, как мне покажется, что я достигла удовольствия, а после того, как мы получили удовольствие, неудовольствие не так уж много значит и скоро бывает забыто. Все должно происходить именно так, иначе как объяснить тот факт, что годами одни и те же мужчины причиняли мне одни и те же неприятности и я не пошевелила пальцем, чтобы избежать неприятных встреч или хотя бы попытаться исправить ситуацию? Я, к примеру, не терплю прикосновения влаги к коже, и единственное место, где я в состоянии вынести процедуру увлажнения, — это душ. Тем не менее я в течение длительного времени регулярно, упорно, настойчиво навещала мужчину, который потел так, что я буквально купалась в потоках пота. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так обильно потел. Капли падали на меня дождем, я даже чувствовала легкие удары, когда они разбивались о мою кожу. Сам потевший, казалось, не испытывал никаких неудобств
Так я, крепясь, терпеливо сношу любые неожиданности, нередко возникающие при совокуплении, переношу эксцентричные выходки одних и физиологические несовершенства других. Ключ к тайне лежит в возможности запрограммировать тело на функционирование отдельно от духа. Если такое программирование проходит удачно, то тело и дух, будучи неразрывно связаны в пространственном континууме, разрывают континуум временной и сосуществуют в разных временных измерениях, и их реакции на одни и те же внешние раздражители могут существенно расходиться во времени. Это — новая драматургия, и ей надо учиться: учиться продолжать плакать, когда очевидно, что было сделано все, чтобы вас утешить. Если я запускаю внутренний конвейер удовольствия, то, даже если тело снаружи испытывает какое-то неудовольствие, этой беды будет недостаточно, чтобы прервать мое ментальное производство радости. Другими словами, сигналы неудовольствия достигнут сознания только после того, как мне покажется, что я достигла удовольствия, а после того, как мы получили удовольствие, неудовольствие не так уж много значит и скоро бывает забыто. Все должно происходить именно так, иначе как объяснить тот факт, что годами одни и те же мужчины причиняли мне одни и те же неприятности и я не пошевелила пальцем, чтобы избежать неприятных встреч или хотя бы попытаться исправить ситуацию? Я, к примеру, не терплю прикосновения влаги к коже, и единственное место, где я в состоянии вынести процедуру увлажнения, — это душ. Тем не менее я в течение длительного времени регулярно, упорно, настойчиво навещала мужчину, который потел так, что я буквально купалась в потоках пота. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так обильно потел. Капли падали на меня дождем, я даже чувствовала легкие удары, когда они разбивались о мою кожу. Сам потевший, казалось, не испытывал никаких неудобств от навалившейся на него жары, но по моей залитой чужим потом груди бежал холодок. Очень возможно, что я компенсировала это неудовольствие, вслушиваясь во влажные, чавкающие звуки — результат соприкосновения наших бедер… Я легко возбуждаюсь звуками. Я могла бы время от времени тактично просить его вытереть пот, я не сделала этого ни разу. Точно таким же образом мне никогда не приходило в голову искать спасения от аллергии на лице, вызываемой трением одной очень аллергенной щеки. Напасть была перманентной, и я, наученная опытом, могла бы перед свиданием с обладателем страшной щеки — который, нужно отдать ему должное, всегда был тщательно выбрит — прибегнуть к помощи смягчающего крема… По нет — всякий раз, покидая моего любовника, я страдала: пол-лица горело огнем. Полного исчезновения последних следов раздражения необходимо было ждать несколько часов. Отнюдь не исключено, что — возвращаясь к вопросу о несовпадении траекторий души и тела — чувство вины, которое я испытывала, тайком навещая моего приятеля, в той или иной степени способствовало моему интенсивному покраснению. В такие моменты дух таки настигает тело к крайнему неудовольствию последнего.
Различные проявления удовольствия
Описывать неудовольствия тем более просто, что они, кажется, обладают способностью растягивать ткань времени, а чем больше времени, тем подробнее описание. Они совершенно необязательно мгновенно проникают в сознание, но прогрызают в вас что-то вроде протяженной во времени борозды. Ни короткие сеансы битья пощечин, ни недолгие периоды плавания в поту ни в коем случае не могут характеризовать основу моих отношений с соответствующими мужчинами, однако и в одном и в другом случае я — одновременно активная и пассивная — ждала (наблюдала). Описание удовольствия, в особенности удовольствия высшего уровня интенсивности, представляет собой куда более деликатную задачу. Впрочем, случайно ли этот сложный предмет описания нередко уподобляется чарующему переносу за границы «я», дивному перемещению за пределы мира, а значит, и времени? И не сталкивается ли описатель в данном случае с дополнительной трудностью, возможно ли истинно распознать и идентифицировать то, что доселе было скрыто и детали чего никогда — за исключением редких, мимолетных исключений — не были ему открыты?
Выше я уже упоминала о моем очаровании — в первом, древнем значении слова — первым физическим, плотским контактом; я также вскользь коснулась истории обретения продолжительного оргазма, вызываемого фаллоимитатором, и попыталась, в меру способностей, описать поле напряжения, возникающее в районе влагалища, поле, принимающее в моменты наивысшего возбуждения форму раскаленного кольца, плотно обхватывающего вагину. Это все довольно поздние открытия. Большую часть жизни я протрахалась, будучи совершенно неспособна определить и квалифицировать удовольствие. Первое признание, которое я должна сделать, заключается в том, что, несмотря на множество сексуальных партнеров, выражение «сам себе не поможешь — никто тебе не поможет» мне полностью подходит. Предаваясь поискам наслаждения в одиночестве, я обретаю полный контроль нарастающего чувства собственного удовольствия и в состоянии производить замеры каждые четверть секунды, что совершенно исключено в случае совместного пути к блаженству: необходимо следить за скоростью и качеством продвижения партнера, от жестов которого — не от моих — зависит к тому же, достигну я или нет долгожданной вершины. Я делаю набросок моей истории. Положим, я — порнозвезда и передо мной стоит задача выбрать партнера из пары десятков выстроившихся в ряд претендентов. Пока виртуальная я, что твой генерал на смотру, обходит войско и поочередно мнет члены, реальная я средним пальцем потирает клитор, который скоро набухает, намокает и становится скользким. Я внимательно слежу за тем, как он увеличивается в размерах. Поначалу мне кажется, что он поднимается над лобком, острый и одинокий, как молодой колос, однако это впечатление обманчиво, и вскоре я чувствую, как бухнет вся вульва, так что я могу на мгновение прекратить круговые движения пальца и охватить ее ладонью, которая заполняет ее целиком, словно зрелый плод. Я продолжаю свой рассказ. Выбрав юношу, я беру его за член и увлекаю в сторону некоего подобия массажного стола, на который незамедлительно укладываюсь так, чтобы влагалище находилось вровень с краем. К этому моменту (прелюдия, однако, уже длится относительно долгое время: шесть, восемь минут, может быть, больше) возбуждение может достигнуть очень высокого уровня интенсивности. Это возбуждение очень ясно локализовано — это концентрированная тяжесть, тянущая влагалище вниз и стремящаяся захлопнуть его, подобно диафрагме объектива. Несмотря на это, мне очевидно (откуда во мне это знание? Оттого ли, что мне по силам с безошибочной точностью мерить степень собственного возбуждения? Или оттого, что оно — в некотором смысле переспев — перерастает в исступление и обречено бежать по кругу, вместо того чтобы подниматься по спирали? Или, может быть, оттого, что я понимаю, что в этом положении, с этим конкретным — виртуальным — партнером мне не достичь иллюзии удовлетворения?), что если я продолжу сейчас, то никогда не дождусь оргазма, а если мне и удастся вызвать его к жизни, то он будет блеклым и слабым. Так что я прекращаю движение рук и отматываю историю назад. Полизав хорошенько несколько напряженных членов, я заново выбираю себе инструмент. Назад, к массажному столу. (Я могу сновать туда-сюда несколько раз, привнося легкие изменения.)
Вернее, несколько инструментов — на этот раз они должны будут работать посменно. Палец трет все сильнее, клитор катается по чему-то твердому, кость? Я представляю, как один из юношей порывисто трахает меня. Палец лихорадочно теребит клитор. Иногда я бормочу — достаточно отчетливо — примитивный подбадривающий диалог: «Давай, сучка…» — «Еби…» Оргазм опустошает ум.
Входят
пятнадцать молодцов. Силясь сосредоточиться, я кривлю губы, делаю злую гримасу. Паралич ноги. Но: странная асимметрия: иногда, рефлекторно, незанятая рука тихонько гладит грудь. Оргазм — результат моего решения. Или так: я наблюдаю его появление. Впрочем, я часто действительно встречаю оргазм с широко открытыми глазами, но вижу не стену или потолок напротив, а некое подобие феерического рентгеновского снимка. Если все сделано правильно и процесс сложился удачно, то томительное наслаждение приходит издалека, начинает маячить в самой глубине длинного туннеля, образованного кишкой с серыми, шишковатыми стенками, и постепенно добирается до выхода, то сжимающегося, то раскрывающегося, словно рыбий рот. Все остальные мышцы отключены. Волн может быть шесть или семь. Идеальная мастурбация заканчивается тем, что я еще некоторое время вожу по половым губам сжатыми пальцами, а затем подношу их к носу, чтобы насладиться сладковатым запахом. Я никогда не мою руки.
Я мастурбирую регулярно, пунктуально — так чиновники ходят на работу. Всегда утром — днем, прислонясь к стене, раздвинув полусогнутые ноги, никогда вечером. Также большое удовольствие делать это с влагалищем, в которое вбит самый что ни на есть реальный, большой, пульсирующий член. В этом случае процесс замедляется, так как мне сложнее сконцентрироваться на моем сценарии, ведь член в моем влагалище и член в моем воображении не являются взаимоисключающими. Настоящий временно неподвижен, но стоит наготове и, налитый до краев, терпеливо ждет сигнала. Это может быть утвердительное «Ах» или запрокинутая голова, и тогда я наконец открываю шлюзы долгое время сдерживаемым спазмам, которые встречают финальный залп спрятанного во мне орудия. Возможно ли, что в этот момент во мне сливаются два столь различных типа наслаждения: один ясный и до такой степени легко идентифицируемый, что я, кажется, чувствую, как постепенно раздвигается моя полость — так можно наблюдать, как прилив постепенно заливает песчаный пляж, и другой — неуловимый, расплывчатый, рассеянный, наполняющий мое тело — которое, как при острой непереносимой боли, временно покинуто духом — вибрирующим отзвуком далекого гонга?
Во время занятий любовью я никогда не придавала значения влагалищным спазмам. Эта часть сексуальной жизни оставалась полностью неисследованной. Не знаю почему. Может быть, потому, что я не была способна испытывать такой тип оргазма в этих условиях? Или, может быть, потому, что влагалище, заполненное членом, теряет изрядную долю эластичности? Я, слава богу, по крайней мере с течением времени, осознала, что речь идет о проявлении наслаждения. Мне было уже за тридцать, когда состоялась та памятная интимная беседа, одна из очень немногих в моей жизни. Моего приятеля особенно интересовали внешние признаки женского оргазма: «Это когда судороги, это когда спазмы? Это и есть знак?» Я колебалась, не зная в точности, что сказать, но, хорошенько поразмыслив и не желая прослыть дурой, в конце концов ответила утвердительно, а про себя пробормотала: «Ага, вот, значит, в чем дело…» До этого разговора я не придавала большого значения этим сигналам, посылаемым телом, и никак их не идентифицировала, даже во время мастурбации, которая, как читателю уже понятно, в моем случае является высокоточным процессом. Никогда сознательно не ища того, что могли означать такие сигналы, у меня не было никакой возможности идентифицировать их как знаки, как признаки. Были приятные ласки и менее приятные ласки, были подходящие и не очень подходящие позиции, вот и все. Сегодня я понимаю, что тот мимолетный разговор (имевший место, и это не случайно, с мужчиной, с которым у меня не было сексуальных контактов) вполне мог заронить в мою душу зерно сомнения, которое медленно — годы, долгие годы — прорастало, превратившись в конце концов в общее состояние неудовлетворенности, о котором шла речь в конце первой главы.
Я также упоминала о том, что моя онанистическая практика долгое время исключала прямое воздействие на клитор и ограничивалась трением половых губ друг о друга. Нельзя сказать, что я не подозревала о его существовании, просто для получения удовольствия задействование клитора не было необходимым. Я представительница того поколения женщин, на которое феминистические произведения обрушили всю мощь своей аргументации с целью указать путь к изучению собственного тела. Я провела немало времени, сидя на корточках над зеркалом, изучая собственные половые органы, в результате чего у меня в голове сложился весьма смутный образ. Возможно, не в меру наукообразные объяснения оказались для меня слишком сложными. Возможно, у меня было предубеждение против феминистического подхода, который, как мне казалось, ориентировался преимущественно на фрустрированных, зажатых и испытывающих затруднения в сексуальной жизни женщин. Меня это не касалось, потому что я трахалась как дышала. Сношение была синонимом простоты, и, возможно, я не желала ни при каких обстоятельствах ставить эту простоту под угрозу: я, вне всякого сомнения, трахалась для удовольствия, но не трахалась ли я также и для того, чтобы трахаться не было для меня проблемой? В те дни, возможно, я бессознательно сдвинула ноги — так мы закрываем медицинскую энциклопедию, опасаясь немедленно обнаружить у себя все описанные недуги, стать больными и лишиться возможности наслаждаться милыми сердцу дурными привычками…
Я была права. Много позже, когда я открыла, так сказать, энциклопедию расхожих идей, в душу мне закрался червь сомнения. В объятиях одного, затем другого любовника я принялась искать тех же спазматических ощущений, что доставлял мне мой палец в минуты одиночества. Достаточно ли хорошо я знала устройство собственных половых органов для того, чтобы достичь поставленной цели? И тогда, как если бы вся моя сексуальная жизнь начала крутиться назад, словно бы прожив се и забыв, я начала спотыкаться о самые наивные дилеммы, я стала очень подозрительной в отношении моего клиторецептора. Я принялась задаваться вопросами. А был ли рецептор? Находились ли в моем распоряжении достаточно неопровержимые доказательства того, что именно он являлся реципиентом неистовых усилий лихорадочно снующего пальца? Был момент, когда я была уверена в том, что он у меня попросту отсутствует. А если и присутствует, то в полностью атрофированном виде. Движимый самыми лучшими намерениями, но от этого ничуть не менее неуклюжий палец неловкого, нерасторопного любовника, все время тыкающий не туда, куда следует тыкать, делу не помогал. В конце концов мне пришлось смириться: клитор не был легко идентифицируемым торчком, вроде гвоздя на стене, колокольни в чистом поле или, скажем, носа на лице. Клитор был чем-то вроде запутанного сложного бесформенного узла, хаоса в миниатюре, рожденного у слияния двух языков плоти, разбивающихся друг о друга, как две соперничающие волны.
Наслаждения одиночества легко поддаются описанию, любовь вдвоем сложно ухватить на кончик пера. Полной противоположностью тому, что бывает во время мастурбации, когда я сама хозяйка своего оргазма, оставшись вдвоем, я ни разу не была способна отчетливо идентифицировать ключевой момент, сказать: «Поехали!», воскликнуть: «Эврика!» — или насладиться внезапно снизошедшим на меня озарением. Ничего такого не происходит. Вместо этого: медленное тягучее ввинчивание в нежно-шелковое состояние абсолютного ощущения. При этом создается ситуация-антипод местной анестезии: вместо того чтобы заморозить чувственность, сохранив бодрствующим сознание, все тело превращается в окровавленную бахрому гигантской раскрытой раны, а сознание впадает в летаргическое оцепенение. Я еще могу двигаться, но это — автоматические, рефлекторные движения, хотя я иногда бываю в состоянии спросить — в припадке агонизирующей вежливости: «Это ничего, если я совсем перестану двигаться?» Бурлящая полнота жизни и сладкий избыток ощущений? Скорее состояние, разительно напоминающее расположение Духа, непосредственно предшествующее обмороку и характеризующееся ощущением полного опустошения тела. Тело занято пустотой. Мне почти холодно, как при большой потере крови. Кровь стремится вниз. Внизу открыт клапан, сквозь который утекает все то, на чем была основана относительная твердость, прочность моего тела. И до моих ушей доносится звук убегающей компактности. Всякий раз, когда член вдавливается в этот карман мягкой плоти, который еще недавно был мной, он гонит перед собой массу воздуха, издающую при этом ясный, явственный звук. Я не кричу уже целую вечность, точнее, с того самого момента, когда разбудила соседского ребенка. Соседи принялись барабанить в стену. Мой приятель, в квартире которого произошел досадный инцидент, был очень недоволен и спустя несколько дней позвонил, чтобы сообщить о том, что проконсультировался «с одним знакомым доктором», который вынес приговор: «Подобные крики ясно свидетельствуют об истерическом состоянии кричащей». Я и сама не заметила, как перестала кричать, и впоследствии крики других женщин всегда наводили меня на мысль о вскриках — редко непреднамеренных, чаще рассчитанных — проносящихся мимо трибун вольтижеров, подбадривающих своих скакунов. Я теперь могу только пердеть. Первый выхлоп вырывает меня из дремоты. За ним следуют остальные, воистину неисчерпаемы скрытые богатства.