Сексуальная жизнь Катрин М. (сборник романов)
Шрифт:
Ловеласы и волокиты вовсе не обязательно являются лучшими любовниками. Я даже не исключаю возможности того, что некоторые из них — не все — порхают от одной женщины к другой исключительно для того, чтобы получить возможность вновь и вновь повторять прелюдию и избежать развязки. (Точно так же дело обстоит, впрочем, и с некоторыми «блудницами»…) Один из первых встреченных мной представителей этого братства был художник много старше меня, вследствие чего одна из подруг поспешила порадовать меня тем, что «мужчины в возрасте — это подарок судьбы! Опыт решает все, и нам ничего и делать не надо, только раздвинуть ноги!». Мне потребовалось сделать над собой заметное усилие для того, чтобы удержаться от язвительной отповеди. В одной из комнат его мастерской, оборудованной для приема посетителей, находился стол, заваленный самыми разнообразными вещами и напоминавший пещеру Али-Бабы, где любопытствующий мог обнаружить лампы, вазы, бутылки необычной формы, пепельницы-китч, странные объекты, не поддающиеся немедленной идентификации, а также макеты и наброски произведений самого хозяина. Часто мы не утомляли себя походом в спальню, и я направлялась прямиком к столу. Я могу вспомнить в мельчайших деталях — возможно, такая удивительная ясность и избирательность памяти объясняется тем, что он был немного ниже меня ростом, — его полуприкрытые веки, круги под глазами, как тени век, капризно-требовательную детскую гримасу на лице. Лобки находились примерно на одном уровне, и как только я замечала первые признаки зарождающейся выпуклости с его стороны, так немедленно приводила в действие мой «моторчик», по его выражению, то есть принималась осуществлять, по своему обыкновению, нервные движения тазом. Он подстраивался под ритм, и так мы могли тереться лобками довольно долгое время. По каким запутанным тропинкам устремлялась тогда моя мысль, освобожденная от слабеющих пут тающего возбуждения? Направлялась ли она к новой картинке, пришпиленной
По крайней мере, он был человеком чрезвычайно внимательным, и, в то время как я глядела на него и на все, что его окружало, широко раскрытыми наивными глазами, он, не отрывая от меня пронзительного взгляда своих невыносимо проницательных глаз, изучал меня самым тщательным образом, как, впрочем, он поступал со всеми своими знакомыми. Я никогда не встречала человека более беспристрастного в комментариях, касающихся вашей внешности; эти комментарии строились на базе холодной объективности и произносились без всякой задней мысли, с пугающей точностью профессионала, оттачивающего остроту глаза. При этом становилось понятно, что потенциальные недостатки никак не влияют на вашу сексапильность и не в состоянии заглушить, так сказать, зов плоти. К тому же острый глаз дополнялся удивительной ловкостью проворных рук, которые, блуждая по моему телу, доставляли мне массу удовольствия. Прочие, если можно так выразиться, не утруждают себя заботой о врученном им в дар теле, если при удачном стечении обстоятельств им удалось добиться от вас желаемого экспресс-результата. Так, например, поступил один мой приятель, завлекший меня однажды в маленькую комнатенку под самой крышей, служившую ему кабинетом и располагавшуюся на авеню Поль-Думер. Вот он начинает меня лапать, мять и щупать. Я пришла не за этим, но мне все равно. Следуя заведенным правилам, после этого он должен увлечь меня на диван и уложить там на спину. Но не тут-то было! На диван — на спину — укладывается он сам — объятый сладким предвкушением — и, вытянув руку, осуществляет типично мужской, приглашающий и неизбежно патетический жест — ухватывает, не глядя, свой член и приводит его в вертикальное положение. Мне ничего не остается, как взять в рот, что я и делаю, и вот, не успев вздрочить как следует, я уже слышу его голос: «Я сейчас кончу! Мы с тобой приятели, так что без обид — я тебя отымею попозже». Мне все равно, и я всегда рада отсосать, однако мне достает ясности мыслей и присутствия духа для того, чтобы хладнокровно оценить ситуацию и признаться самой себе, что мужчина ведет себя по-хамски. В тот день я так и не была оттрахана.
Моя покорность вызвана не желанием подчиняться — я никогда не искала возможностей испытать мазохистическое удовлетворение, — а глубинным равнодушием ко всему, что происходит с моим телом, да и с телами вообще. Для меня, конечно, было бы немыслимо принять участие в крайних формах сексуальной деятельности, к примеру наносить — получать — телесные повреждения, но по отношению к остальной части — неизмеримо богатого — спектра всякого рода странностей и даже маний я всегда действовала без малейшего предубеждения и в любых обстоятельствах была доступна и открыта телом и душой. Единственный возможный упрек в мой адрес заключается в том, что, при условии отсутствия в мире моих эротических фантазий живого отклика на то, что происходит в реальности, я могу выказывать недостаточно пыла. Некоторое — весьма продолжительное — время я навещала мужчину, который время от времени испытывал потребность помочиться на меня. Когда он выдергивал меня из кровати и ставил на пол для минета, я уже знала, к чему следует готовиться. Как только его член достигал определенного уровня напряженности, он отнимал его у меня, отстранялся и нацеливал мне в рот, который я открывала пошире. В таком положении я должна была походить на причащающуюся. После завершения приготовлений неизбежно наступала непродолжительная пауза, в течение которой он, казалось, ментально проецировал траекторию движения струи. Удивительно, но такое сосредоточение никак не отражалось на качестве эрекции. Ну а затем на меня обрушивался шквальный, густой, плотный, горячий поток. Горький. Мне никогда в жизни не приходилось отведывать ничего более горького, горечь этой мочи заставляла сокращаться мышцы языка, скручивающегося в горле в тугой комок. Он манипулировал фонтанирующим членом, как садовник управляется с поливальным шлангом, жидкости было так много и поливание длилось так долго, что я нередко в конце концов принималась отбрыкиваться, как мы отбиваемся от злодея, подстерегшего нас со шлангом в руке и принимающегося поливать из-за угла почем зря. Однажды, обессиленная, я улеглась под этим золотым дождем на пол, и он, опустошив мочевой пузырь, присоединился ко мне и принялся обеими руками размазывать мне по всему телу мочу, сопровождая действо поцелуями. Здесь необходимо сделать небольшое отступление и заметить, что я не терплю, я ненавижу, когда у меня мокрые волосы в области шеи. Распростертая на полу в луже мочи, покрытая с ног до головы поцелуями, я ничего не могла с этим поделать и в результате разразилась гомерическим хохотом. Он обиделся, рассердился и прекратил всякое проявление нежных чувств. Спустя годы он не переставал припоминать мне этот эпизод: «Ты прекрасна, спору нет, но совершенно не умеешь стоять под струей!» Не умею и охотно в этом признаюсь. Могу сказать в свою защиту, что я расхохоталась вовсе не для того, чтобы скрыть смущение (он орошал меня подобным образом и раньше), и уж точно не для того, чтобы посмеяться над ним или над нами обоими (любое более или менее оригинальное секс-упражнение никак не может ни в каком смысле меня принизить, но, напротив, всегда служит источником гордости как еще одна веха на пути к Сексуальному Граалю). Я смеялась оттого, что, будучи неспособной обрести мазохистское счастье в ситуации, которую не считала унизительной, я, по крайней мере, могла ликовать от осознания того, что валяюсь в луже отвратительной жидкости.
Той, что испытывает истинное наслаждение, вцепившись губами во внушительных размеров соску, идеально подходят далеко не все позиции, и она запросто может быть поставлена в деликатное положение. Я, мягко говоря, не «госпожа» и никогда не «доминировала» — ни в обычной (мне никогда не случалось обводить мужчину вокруг пальца), ни в сексуальной жизни (ни в одной из множества распутных импровизированных миниатюр, в которых мне довелось принять участие, я никогда не брала в руки плетку). Так что легко можно представить себе мои затруднения, когда я была поставлена перед необходимостью награждать мужчину пощечинами! Один из моих любовников, тот, что назначал мне свидания в неурочные часы в районе Восточного вокзала, не ограничивался прилежным вылизыванием влагалища — периодически он отрывался от обсасываемого клитора и, сложив губы сердечком, просил влепить ему пощечину. Моя память не сохранила точных реплик, которые он произносил в эти минуты, но я отчетливо помню, что он принимался неожиданно называть меня «королевой», каковое обращение я, даже стараясь изо всех сил, не могла воспринимать иначе как смехотворное. Я глядела, как он вытягивал шею, и думала, что в этом лице, черты которого начинали расплываться и как бы таять, в этих влажных губах, наводивших на мысль о пьянчуге, который ненадолго оторвался от стакана, оставившего на его верхней губе сырой усообразный отпечаток, было что-то неопределимо-отталкивающее. Такие злые мысли, однако, не помогали мне лупить с требуемой силой. Иногда я пыталась бить по обеим щекам двойным движением — открытой и тыльной стороной ладони, — но опасение, что я могу поранить его одним из колец, удерживало руку. Иногда я пробовала бить с обеих рук по очереди, надеясь, что в каждое движение по отдельности мне удастся вложить побольше сил и отваги, но такая техника требовала надежной точки опоры, тогда как мое положение было весьма неустойчивым: когда ваши ягодицы балансируют на краешке дивана или кресла, давать пощечины с двух рук голове, торчащей у вас между бедер, несподручно. Ну и, в конце концов, для меня все это было крайне неубедительно. Как ни парадоксально это может показаться, я убеждена, что, если бы он прикинулся, что и сам не принимает всю эту мизансцену целиком всерьез, если бы он сдобрил свои мазохистские требования небольшой порцией юмора или развил бы их до гротескных пределов, так что они смахивали бы на фарс, мне было бы гораздо легче принять правила игры, я принялась бы играть и била бы гораздо сильнее.
Без сомнения, понимая, что я была мало расположена принимать участие в такого рода забавах, он не слишком настаивал, и мне не известно, насколько далеко могли заходить его развлечения с другими женщинами. Что касается меня, то сеансы раздачи оплеух были составной частью наших бесконечно изменяющихся отношений, нанизанных на нерегулярные, редкие, вечно откладываемые и переносимые свидания. Пощечины были еще одной дополнительной преградой между мной и членом, на преодоление которой требовалось добавочное время. У меня уже была возможность рассказать, что, переступая порог комнаты, я изнывала от желания. Это желание становилось неописуемым после нескольких жарких поцелуев, а после того, как его руки пробирались мне под одежду, делалось абсолютно безудержным. Ненасытное сосание подливало масла в огонь и доводило желание до невиданной степени интенсивности, при которой оно было практически невыносимым. Но когда дело доходило наконец до введения члена, во мне обрывалась какая-то потаенная струна — ожидание было слишком долгим. Возможно, мне следовало бы пересмотреть весь цикл и сместить стадии, переместив оральное удовлетворение на место, обычно отводимое тому, что называется эротическими играми, отказаться от собственно совокупления, согласиться на очередной интервал между свиданиями, рассматривая его как способ ощутить всю прелесть тончайших отзвуков ласк, рожденных во влагалище его языком, и, взглянув правде в глаза, честно признаться самой себе, что кульминационной точкой наших встреч всегда был момент, когда, открыв мне дверь, он, все еще закутанный в пальто, как и я, не здороваясь и не ожидая приветствий, резко прижимал меня к себе. Если бы мне это удалось, то я, с моей перфекционистской натурой, лепила бы пощечину за пощечиной, не теряя времени даром на нудные уроки пощечного искусства, рассматривая их как продолжение прелюдии, разновидность предварительных ласк, подобие эскизных поцелуев, которым мы предаемся, сами того не замечая.
Если непременно необходимо отыскать во мне подчинительную жилку, то вот: я люблю скакать верхом на мужчине, лежащем на спине. Такая позиция никого ни к чему не обязывает и не имеет далеко идущих последствий в распределении амплуа в ролевых играх. Давным-давно, когда я была очень молода, я называла ее «позицией Эйфелевой башни». Между опор башни, перешагивающей реку, течет поток, баюкающий ее на своих волнах. Поршневые движения вверх-вниз; ягодицы, с негромким хлопанием падающие на финальной стадии нисходящего движения на мужские бедра; волнистые изгибы живота — эскиз медленного танца, релаксирующее движение, чистый отдых, искренняя забава; резкие движения взад-вперед — самое быстрое и — для меня, по крайней мере — самое упоительное движение, — все это я знаю и умею почти так же хорошо, как минет. Сходства очевидны — в обоих случаях женщина контролирует продолжительность и ритм, но «позиция Эйфелевой башни» имеет два явных преимущества: во-первых, член орудует прямо во влагалище, во-вторых, женское тело предстает перед мужскими глазами под симпатичным углом снизу вверх. Ну и, конечно, слышать время от времени: «Ты ебешь меня… как хорошо ты ебешь меня…» — также ласкает самолюбие. Поршень ходит внутри хорошо смазанного кожуха. Легкость движения и полный контроль над ситуацией позволяют мне, закрыв глаза, представить себе этот раздвинувшийся до огромных размеров мощный, твердый поршень, целиком заполняющий полость, которая мне также кажется растянутой, расширенной так, что стенки совпадают с границами моего тела, из которого вытянули весь воздух и превратили в огромную присоску, плотно облегающую член. Это также одна из немногих позиций, в которых можно обхватывать покрепче поршень-член, сокращая вагинальные мышцы. Это — сигналы, которые мы посылаем свысока тому, чьим телом беззастенчиво, безудержно, бесцеременно, эгоистично пользуемся, чтобы дать ему понять, что иногда думаем о нем.
Все вышеописанные маневры не представляются возможными, когда женщина насажена на один член, а ее задница, разинув анус, готовится принять в себя второй. Каждый из двух приятелей, которые одно время часто трахали меня таким образом, утверждал, что чувствовал сквозь тонкие стенки моих внутренних органов движение соседнего члена и что это ощущение было крайне возбуждающим. Я никогда не могла полностью в это поверить. Для меня в той или иной степени акробатические положения, позиции, затрудняющие движения, как вышеописанная, например, или вовсе обездвиживающие тело, имеют скорее эстетически-пластическую ценность. Участникам приятно создавать различные группы, подобно моделям какой-нибудь академии, и удовольствие является скорее результатом созерцания гармонично сцепленных тел — что твой конструктор, — чем физического контакта. Но когда вас трахают бутербродом, поле зрения сильно ограничено и возможности созерцания сведены к минимуму.
Пришпоривая мужское тело сегодня, я слежу за собой и стараюсь как можно реже опускать голову. Нет, время не произвело на моем лице разрушительного действия, и все же мне кажется, что кожа теряет понемногу былую упругость, и мне бы не хотелось, чтобы перед глазами открывшего на секунду глаза мужчины предстали обвисшие щеки. Другая сложность, касающаяся этой позиции, заключается в том, что я не в силах осуществлять одно и то же движение достаточно долго. При движении вверх-вниз быстро устают рычаги-бедра, по преимуществу если они обхватывают в особенности широкий таз. Движение взад-вперед дается мне легче, и я могу поддерживать ритм дольше, однако из-за того, что ощущения локализованы по большей части в передней части живота, а горизонтальный ход в точности повторяет движения мужского таза, я очень скоро, под действием некоей зеркальной проекции ощущений, начинаю испытывать с каждой секундой растущую потребность быть заполненной, так что в конце концов глушу мотор, прижимаюсь к распростертому подо мной телу и шепчу: «Потрахай меня легонечко». Нескольких легких движений членом, постукивающим по стенкам влагалища, достаточно, чтобы доставить мне немало наслаждения.
Способность мужчин долбить мне влагалище, в течение долгих минут не меняя позиции и нисколько не страдая от такого положения дел, вызывает во мне искреннее восхищение. Как им это удается? Вот вопрос, который я неустанно задаю сама себе. Откуда берутся у них силы поддерживать торс, опираясь только на руки? Как они умудряются осуществлять эти бесконечные вращательные и поступательные движения тазом? А колени? Как они решают проблему коленей? Когда я занимаю положение женщина наверху», которому я посвятила предыдущие страницы, и единение тел происходит на полу, то через некоторое — очень короткое — время моим коленям становится больно. Точно такая же проблема возникает при фелляции стоящему мужчине, осуществляемой из позиции на коленях. Нужно сказать, что худшие мучения, которые мне пришлось изведать во время половых актов, приключались именно тогда, когда мне приходило в голову сосать марафонский минет. Иногда я убираю одну руку — иногда две, — чтобы существенно ускорить движение или, как это делают эквилибристы, чтобы показать, что рот держит ситуацию под контролем и прекрасно сам справляется с направлением движения. Однако стоит только лишиться опоры рук, как начинает неметь, а скоро и болеть затылок. Цепенеет нижняя челюсть, застывают мышцы щек и губ — такое случается, когда вы сидите в кресле у неторопливого зубного врача, — особенно если значительный диаметр вставленного вам в рот члена требует максимального напряжения раскрытых челюстей. Так как я во время минета поджимаю губы, то на внутренней стороне, на слизистой оболочке, там, куда упираются зубы, как правило, образуется воспаленный валик. Я люблю эти ранки. Горячие, сочные рубцы. Когда мой рот обретает независимость, а язык право лизать что вздумается, я с прилежанием зверя, зализывающего раны, лижу эти ссадины. Устав, отдав все, я тону в восхитительной боли, волны которой вызываю вновь и вновь, проводя по содранной коже языком.
Так я, крепясь, терпеливо сношу любые неожиданности, нередко возникающие при совокуплении, переношу эксцентричные выходки одних и физиологические несовершенства других. Ключ к тайне лежит в возможности запрограммировать тело на функционирование отдельно от духа. Если такое программирование проходит удачно, то тело и дух, будучи неразрывно связаны в пространственном континууме, разрывают континуум временной и сосуществуют в разных временных измерениях, и их реакции на одни и те же внешние раздражители могут существенно расходиться во времени. Это — новая драматургия, и ей надо учиться: учиться продолжать плакать, когда очевидно, что было сделано все, чтобы вас утешить. Если я запускаю внутренний конвейер удовольствия, то, даже если тело снаружи испытывает какое-то неудовольствие, этой беды будет недостаточно, чтобы прервать мое ментальное производство радости. Другими словами, сигналы неудовольствия достигнут сознания только после того, как мне покажется, что я достигла удовольствия, а после того, как мы получили удовольствие, неудовольствие не так уж много значит и скоро бывает забыто. Все должно происходить именно так, иначе как объяснить тот факт, что годами одни и те же мужчины причиняли мне одни и те же неприятности и я не пошевелила пальцем, чтобы избежать неприятных встреч или хотя бы попытаться исправить ситуацию? Я, к примеру, не терплю прикосновения влаги к коже, и единственное место, где я в состоянии вынести процедуру увлажнения, — это душ. Тем не менее я в течение длительного времени регулярно, упорно, настойчиво навещала мужчину, который потел так, что я буквально купалась в потоках пота. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так обильно потел. Капли падали на меня дождем, я даже чувствовала легкие удары, когда они разбивались о мою кожу. Сам потевший, казалось, не испытывал никаких неудобств от навалившейся на него жары, но по моей залитой чужим потом груди бежал холодок. Очень возможно, что я компенсировала это неудовольствие, вслушиваясь во влажные, чавкающие звуки — результат соприкосновения наших бедер… Я легко возбуждаюсь звуками. Я могла бы время от времени тактично просить его вытереть пот, я не сделала этого ни разу. Точно таким же образом мне никогда не приходило в голову искать спасения от аллергии на лице, вызываемой трением одной очень аллергенной щеки. Напасть была перманентной, и я, наученная опытом, могла бы перед свиданием с обладателем страшной щеки — который, нужно отдать ему должное, всегда был тщательно выбрит — прибегнуть к помощи смягчающего крема… Но нет — всякий раз, покидая моего любовника, я страдала: пол-лица горело огнем. Полного исчезновения последних следов раздражения необходимо было ждать несколько часов. Отнюдь не исключено, что — возвращаясь к вопросу о несовпадении траекторий души и тела — чувство вины, которое я испытывала, тайком навещая моего приятеля, в той или иной степени способствовало моему интенсивному покраснению. В такие моменты дух таки настигает тело к крайнему неудовольствию последнего.