Сексуальная жизнь Катрин М. (сборник романов)
Шрифт:
За несколькими исключениями я относительно хорошо помню мельчайшие детали тел моих основных партнеров, и даже более того — я помню выражение, застывавшее на их лицах, когда душа их возносилась к небесам. За этими образами тянутся воспоминания об уникальной для каждого манере конвульсивно вздрагивать, о неповторимых оборотах речи. Наблюдать не означает автоматически судить, но скрупулезное наблюдение обладает свойством поддерживать определенный уровень объективности сознания. Чары физической красоты были бессильны и разбивались о холодную объективность, безжалостно отыскивающую недостатки. Я помню одно лицо — совершенный овал, миндалевидные глаза… Оно, к сожалению, было прикреплено к странным образом приплюснутому сзади черепу, глядя на который в профиль мне всегда приходила в голову мысль о воздушном шарике, смятом тяжелым сапогом. Небольшое смещение фокуса, и вот уже лицо, словно сошедшее с портрета эпохи Ренессанса, превращалось почти в плоскость, в доску, в холст… в картину, увиденную сбоку. Перебирая в памяти портреты знакомых мужчин, я неожиданно натыкаюсь на пустое полотно, белое пятно, ошибку в памяти, осечку наблюдательности, парадокс: мужчина, чья красота произвела на меня в особенности сильное впечатление, единственный из моих знакомцев, который был моложе меня, не оставил мне ни одного сексуального воспоминания. Мне приходят на ум многочисленные выражения его лица, позы, слова, но из того, что происходило во время совокуплений, не осталось ничего. Пустота.
Природа в своей бесконечной милости, очевидно, решила охранить мужчин от риска рассыпаться на мелкие части в момент, когда все мышцы их тела предельно напряжены,
Нередко бывает непросто провести четкую границу между покоем и безразличием. Я была знакома с мужчиной, способным достигать такой степени внутреннего сосредоточения, что иногда он, казалось, полностью покидал свою физическую оболочку, на которой в такие минуты не оставалось более никаких отпечатков присутствия одухотворенного разума. Его тяжелое тело наваливалось на меня, без сомнения, живое, по инертное и пустое, словно бы временно оставленное мне на хранение, а позади его застывшего, ничего не выражающего лица, находившегося в нескольких сантиметрах от моих глаз, я, казалось, могла различить его прозрачный призрак, выдернутый оргазмом из тела и, как в фантастическом фильме, витающий под потолком. Я хорошо помню это тяжелое, мощное тело в процессе мастурбации, которой его хозяин предавался, нимало не смущаясь моим присутствием и используя никогда мной ни до ни после не виданную технику. Он ложился на живот, плотно прижимал согнутые в локтях руки к бокам и, едва заметно сокращая мышцы своих богатырских ляжек, приводил в движение член, который в свою очередь терся о бедра. Крепко сбитый, лежа в таком положении, заставлявшем его еще больше напрягать мускулы, он казался еще более могучим. Я, будучи опытным экспертом и давним сторонником онанизма, не могла не любоваться сосредоточенным вниманием, с которым он делал свое дело, и упрямым, жестоковыйным стремлением, с которым он защищал созданный им кокон ментальной изоляции — необходимое условие достижения такой концентрации.
Переспав с мужчиной несколько раз, можно с уверенностью указать на точный момент, в который он собирается кончить, даже если он и не принадлежит к тому типу, что, как правило, громко заявляет о наступающей развязке. Возможно даже, близость конца становится вам ясна прежде, чем это осознает сам виновник торжества. Предвестниками могут служить мельчайшие признаки: это может быть факт, что он перевернул вас в положение, которое, как вам известно, действует на него как мощный катализатор; это может быть внезапное молчание и ставшее неожиданно слышным дыхание — мерное дыхание, как это бывает за несколько секунд до конца. Один мой приятель, любитель веселого траха, болтун и изобретательнейший развратник, который может часами рассказывать вам самые сумасшедшие порнонебылицы, склонять к попыткам принять самые невозможные позы из арсенала профессиональных акробатов и провести самые сумасбродные испытания разнообразных фаллообразных предметов (огурец, бутылка «Перрье», палка колбасы, светящаяся палка регулировщика…), за несколько мгновений до эякуляции успокаивался совершенно. Какова бы ни была позиция, в которой его заставал этот момент, он неминуемо подминал меня под себя, сбавлял темп и заменял слова тихими, сдавленными постанываниями. Я была убеждена, что и эта заключительная сцена была спланирована и отрепетирована, и не была бы ничуть удивлена, если бы он вдруг заявил: «Довольно глупостей, пора заняться серьезными делами!» Затем, кончив, он еще некоторое время лежал на мне, щекоча ухо своим «хи-хы-хи», которое можно было бы принять за вымученный смех, но которое, думается, было скорее его методом вернуть нас на твердую землю реальности, бросить якорь. Это был смех того, кто нарочно смеется первым, чтобы таким образом извиниться и заслужить прощение за то, что втянул вас в неожиданную авантюру. И словно для того, чтобы быть абсолютно уверенным в том, что я точно вернусь с облаков на землю, он, не успев открыть глаза, нежно поскребывал мне череп.
Мне не претит созерцание низменной гнусности и подлой скверны человеческой деградации, я не боюсь их смрадного дыхания, оно — прекрасное удобрение для моих порнографических фантазий, я охотно дразню языком сморщенную звездочку ануса («М-м-м, — слышу я свой собственный голос, — пахнет говном, но до чего же вкусно»), я с удовольствием играю роль «ненасытной бляди», и у меня нет никаких предубеждений против лицезрения человеческих тел, находящихся на той или иной стадии процесса дезинтеграции. Мне, несомненно, приятно сжимать в руках мускулистое тело, твердое с головы до пят, словно на славу отдроченный член, но мне, несомненно, в такой же степени приятно подлезть под свисающим чревом толстяка, стоящего в женственной позе — раком, — и выдоить его жадными губами. Я, несомненно, высоко ценю манеры того, кто деликатно и бережно, как хирург, разводит осторожными пальцами губы влагалища, несколько мгновений как знаток любуется открывшимся перед ним зрелищем, прежде чем приступить к дрочению, характеризующемуся настолько скрупулезной тщательностью и точностью, что оно легко может превратиться в невыносимую пытку. Но тот, что вцепляется вам в бедра, как в поручни на палубе в семибалльный шторм, также, несомненно, желанный гость. А также тот, что покрывает вас, как самец самку, и точно так же при этом глядит куда-то в пустоту невидящим взглядом! А также тот, что буквально забирается вам на спину, судорожно ухватившись за ваши ягодицы, на которых вы обнаружите на следующий день здоровенный синяк, нимало не заботясь о том, что вы удерживаете равновесие и тяжесть двух тел лишь ценой нестерпимой судороги в бедрах! Потом — расслабиться, превратиться в апатичную массу, разложенную на кровати и нещадно разминаемую, скручиваемую и сплющиваемую, лишенную нервных окончаний и полностью инертную, как кусок теста. Аморфное вместилище лихорадочной активности. Забыть, что эта материя когда-то имела определенные формы, глядеть, как расплываются, растекаются и бесформенно плещутся, словно вода на дне дырявой лодки, груди, следуя широким движениям чужих рук, а валики ягодиц податливо мнутся под сильными пальцами. В такие моменты на поверхности протоплазменной лужи, которая когда-то была мною, плавают только глаза, и мне необходимо, мне очень важно поймать взглядом голову того трудяги, что, забыв обо всем на свете, корпит не покладая рук над сырой материей. Этой голове незнакомы экстатический — идиотический — восторг и радость наслаждения. Эта голова могла бы страшно меня напугать, если бы я — распутная птица — не была бы влюблена в это пугало. Один глаз частично скрыт сведенным судорогой веком — судорога, поразившая только половину лица, я уже видела такое на лицах людей, перенесших удар, — соответствующий угол рта искажен гримасой, приоткрывающей десна. Я не боюсь этой гримасы, потому что она не признак боли, но свидетельство всесокрушающего усилия, страшного напряжения, и я испытываю гордость оттого, что эта сила обрушивается именно на меня.
Терпеливая
Значительную часть
Моя неромантичность не мешала мне прудить пруды из «я тебя люблю» исключительно в моменты, когда было необходимо смазать лебедочный механизм моего очередного партнера. Другой вариант: я принималась во весь голос произносить его имя. Неизвестно, как идея, заключающаяся в том, что такое заклинание может подбодрить и послужить подспорьем в деле достижения максимального наслаждения, попала мне в голову. Я раздавала направо и налево свои оппортунистические признания в любви с тем большей щедростью, что они почти не имели никакого реального значения, их произнесение не требовало почти никаких эмоциональных затрат, и они даже не являлись плодом экстатического взрыва, на секунду пришпорившего чувства. Я полагала, что это не более чем технический прием, и применяла его совершенно бесстрастно. Со временем все эти ухищрения становятся не нужны.
Под маскулинными чертами вечного холостяка и кожаной курткой, небрежно наброшенной на неглаженую футболку Романа, скрывался кроткий молодой человек, можно сказать, флегматически-безжизненный в своей тишайшей кротости. Он был одним из моих многочисленных знакомцев, обитавших в Сен-Жермен-де-Пре в маленьких студиях, с тем только отличием, что в его студии было меньше всего мебели. Я никогда не видела настолько по-спартански меблированной комнаты. В центре, прямо на ковре, находился матрас, над которым горела лампочка, свисавшая с потолка. Мы трахались на матрасе, и свет слепил мне глаза. В первый раз я не сводила глаз с лампочки и прозевала момент эякуляции. Я не поняла, что он кончил. Его грудь едва касалась моего тела, голова была слегка повернута, и единственной казавшейся живой частью тела был локон его длинных волос, щекотавший мне губы и подбородок. Я едва почувствовала, как он вошел в меня, и смутно ощутила несколько робких толчков. Он не двигался, я тоже оставалась неподвижной и была в большом замешательстве. «Если он еще не кончил, — думала я, — то не стоит его приводить в смущение… Но если он действительно не кончил, то не моя ли это роль и обязанность проявить инициативу и подбодрить его? Но с другой стороны, — продолжала я обдумывать сложившуюся ситуацию, — если я начну проявлять инициативу, в то время как он уже кончил, я буду поставлена в неловкое положение и у меня будет глупый вид, ведь как-никак я должна замечать такие ключевые моменты…» В конце концов проблема разрешилась сама собой: я почувствовала, как по бедру стекает струйка спермы. Роман обладал членом вполне кондиционных размеров, он не испытывал никаких трудностей с эрекцией, проблема заключалась в исключительной вялости и чрезвычайной апатичности этого члена. Если бы мне пришлось персонифицировать этот инструмент, я бы скорее всего остановилась на образе неофита, который остается сидеть, когда церемония уже закончена и все поднялись со своих мест. И точно так же, как невозможно злиться на такого вот запуганного новичка, было невозможно держать зло на Романа. Укладываясь под этого юношу, я испытывала не лишенное приятности чувство, порождаемое отсутствием всяческих — положительных, равно как и отрицательных — ощущений.
В определенных обстоятельствах я способна проявлять редкое терпение. У меня достаточно душевных резервов, и мне вполне по силам жить своей внутренней жизнью, предоставляя окружающим возможность действовать как им заблагорассудится. Такая способность позволяет мне, свернувшись в психологический клубок, чрезвычайно долго выдерживать осаду мелкого домашнего террора, раздражающих маний и фронтальных атак. Я — мнимая подкаблучница. Я со всем соглашаюсь, пропускаю все мимо ушей и делаю по-своему. Глядя с ретроспективной точки зрения, теперь я понимаю, до какой степени была терпелива в сфере сексуальных отношений. Не испытывать ни малейшего удовольствия, не испытывать вообще ничего, не обращать на это внимания и доводить до конца предписанный ритуал… Не разделять вкусов партнера, не злиться, не скандалить, не огорчаться — подчиняться… Безразличная, безучастная, равнодушная — я была настолько сконцентрирована на внутреннем мире, что обретала удивительную власть над внешним телом и становилась способна управлять им, как кукловод руководит своими куклами. Короче говоря, я продолжала приходить к Роману. Благодаря имиджу нежного бандита он имел успех у женщин, и мне доставляло большое удовольствие воображать удивление и разочарование очарованных дам, уверенных, что имеют дело с мачо. Я помню эти ошарашенные глаза, принадлежавшие одной из обманутых воздыхательниц, настойчиво ищущие в моих вспоможения и опоры, которые может дать единственно разделенный горький опыт: «Но… Роман… Он… Он просто не двигается!» Я выслушивала смятенную исповедь несчастной с невозмутимостью посвященного.
Я уж говорила о тоске и скуке, охватывавших меня иногда посреди посиделок с друзьями, и о методе, который я изобрела для отвращения хандры, — незаметно исчезнуть с одним из приятелей и потрахаться. Но и трахающиеся могут заскучать! Я, однако, легче переношу этот второй тип скуки. Я способна набраться терпения и покорно снести куннилингус, от которого мне ни жарко ни холодно, отказаться от мысли переориентировать палец, выбивающийся из сил, растирая мне совсем не клитор, а участок кожи по соседству, от растирания которого мне не только не приятно, но даже и больно, и, наконец, вздохнуть с облегчением, когда мой визави кончит: все же от постоянного тыкания пальцем не туда и лизания языком не там может утомиться кто угодно — не получив, разумеется, при этом никакого барыша, — так вот, я могу перетерпеть все это сравнительно безболезненно, при условии что мне будет гарантирована оживленная и интересная беседа до или после, что меня отвезут обедать к необычным людям или я окажусь в необычно обставленной квартире, которая мне нравится и где я могу гулять сама по себе и воображать, что веду совсем другую жизнь… Моя мысль течет где хочет, и ее течение настолько свободно от повседневных условностей, что тело над ним не властно, даже если это тело находится в объятиях другого тела. Более того, мысль оказывается тем более свободной при условии, что потенциальный собеседник прекращает беседу и обращает все свое внимание на тело; по крайней мере, при таком положении дел мысль не сможет обвинить его в том, что он использует оказавшийся в его распоряжении набор мышц и костей в качестве эротического аксессуара.