Сексуальная жизнь в Древнем Риме

Кифер Отто

Крючьями быстро в корму вонзилась железная лапа,

Был ей зацеплен Ликид: он сразу нырнул бы в пучину,Но помешали друзья, удержав за торчавшие ноги.Рвется тут надвое он: не тихо кровь заструилась,Но из разодранных жил забила горячим фонтаном.Тело жививший поток, по членам различным бежавший,Перехватила вода. Никогда столь широкой дорогойНе изливалася жизнь: на нижней конечности телаСмерть охватила давно бескровные ноги героя;Там же, где печень лежит, где легкие дышат, – надолгоГибель препону нашла, и смерть едва овладелаПосле упорной борьбы второй половиною тела…… И смерти пример небывалыйВзорам явился в тот миг, когда, носами своимиВ море столкнувшись, суда пловца молодого сдавили.Юноши ребра и грудь от такого удара рассеклись,И помешать не могли в осколки разбитые костиЗвону брони на бортах: разодрано чрево, из горлаС кровью и желчью ползли желудка и легких лохмотья…Выпустил меткий Лигдам снаряд из пращи балеарской;Твердым свинцом он пробил виски молодому Тиррену,Ведшему яростный бой на высоком носу корабельном.Мышцы снаряд разорвал и с кровью пролившейся очиВыпали вдруг из глазниц: стоит боец, пораженныйСумраком,

вставшим вокруг, и смерным считает сей сумрак [97] .

97

Здесь и далее цитаты из Лукана приводятся в переводе Л. Остроумова.

Талант Лукана к мрачным описаниям не ограничивается батальными сценами. Его воображение глубоко погружается в преступления и ужасы в сцене появления фессалийской колдуньи Эрихто (vi, 515 и далее):

Нечестивица мерзкоВся отощала от лет, незнакомая ясному небу.Облик ужасный ее покрывает стигийская бледность,Клочьями космы гнетут. Если тучи и дождь застилаютЗвезды покровом своим, покидает тогда фессалийкаСклепов пустынный приют и молнии ловит ночные.Поступь ее семена пепелит на полях плодородныхИ отравляет она смертоносным дыханием воздух.Просьб не возносит богам и пеньем смиренным не молитВышних помочь, не хочет и жертв, искупленье несущих,Ведать, но любит она возжигать погребальное пламяНа алтарях и со смертных костров похищенный ладан.Вышние всяческий грех при первом ее заклинаньиЕй дозволяют, боясь тот голос вторично услышать.Души живые людей, еще не лишенные тела,Сводит в могилу она; и, судьбе вопреки, пресекаетСмертью насильственной дни; обряд похорон искаженныйВозле надгробья творит – и трупы бегут из могилы.Мертвых дымящийся прах, горящие юношей костиИз середины костра похищает, а с ними и факелРвет из родительских рук; летящие в сумрачном дымеСмертного ложа куски и ставшие пеплом одеждыЛюбит она собирать с золою, насыщенной смрадом.Если же цело в камнях иссушенное мертвое тело,Влаги в котором уж нет, чья внутренность одеревенела, —Тут-то над трупом она бушует в неистовстве жадном!Пальцы вонзает в глаза; застывшие очи ей любоВырвать; на дланях сухих грызет пожелтевшие ногти;Если удавленник здесь, то веревку со смертною петлейРвет она зубом своим; кромсает висящее телоИ соскребает кресты; в утробе, размытой дождями,Роется иль теребит кишки, опаленные солнцем.Гвозди ворует из рук и черную жидкость из тела —Тихо сочащийся гной и капли сгустившейся слизи —И, зацепившись клыком за жилу, на ней повисает.Если же где на земле валяется труп обнаженный, —Зверя и птицы быстрей накинется; но не кромсаетТрупа железом она иль руками, зубов дожидаясьВолчьих, и клочья затем вырывает из пасти голодной.Руки ее не страшатся убийств, когда нужно ей крови,Бьющей потоком живым из свежеразверстого горла…

Хватит на этом. К приведенным выше цитатам несложно добавить и другие ужасающие картины; но посреди войны, крови и убийств Лукан иногда находит и другие темы. Во второй книге поэмы содержится небольшая сцена, рассказанная в действительно очаровательном и идиллическом стиле, хотя и с несгибаемой суровостью убежденного стоика: речь идет о возвращении Марции к своему первому мужу Катону после смерти Гортенсия, которому Катон отдал ее (ii, 326 и далее):

Феб между тем разогнал холодные сумраки утра,С шумом раскрылася дверь: непорочная Марция, нынеСжегши Гортенсия прах, рыдая, вбежала к Катону;Некогда девой она разделила с ним брачное ложе, —Но, получив от нее трех потомков – награду супруги, —Отдал пенатам другим Катон ее плодовитость,Чтобы два дома она материнскою кровью связала.Здесь, – ибо урна теперь Гортенсия пепел сокрыла, —С бледным от скорби лицом, волоса по плечам распустивши,В грудь ударяя себя непрерывно рукой исхудалой,Пепел сожженья неся, сейчас она так восклицала,Только печалью своей желая понравиться мужу:«В дни, когда жаркая кровь, материнские силы кипели,Я, повинуясь тебе, двух мужей, плодородная, знала.С чревом усталым теперь, я с исчерпанной грудью вернулась,Чтоб ни к кому не уйти. Верни договор нерушимыйПрежнего ложа, Катон; верни мне одно только имяВерной жены; на гробнице моей да напишут – «КатонаМарция», – чтоб века грядущие знали бесспорно,Как я, тобой отдана, но не изгнана, мужа сменила.Я к тебе прихожу не как спутница радости илиСчастья: иду для забот – разделить и труды, и лишенья.В лагерь позволь мне пойти: безопасность и мир для чего мне?Будет ли ближе меня Корнелия к битвам гражданским?»Внял этой речи Катон; и хоть чуждо суровое времяБрачному ложу, и рок скорей на войну призывает,Он порешил заключить договор и без пышности празднойСтрогий обряд совершить, призвав во свидетели вышних.Здесь вязеницы цветов не висят, как в праздник, у входа,И на дверных косяках не белеет, спускаясь, повязка;Свадебных факелов нет, не на ножках из кости слоновойЛоже стоит, и покров золотым не сияет узором;Не запрещает жена, осенив венцом башненоснымЮной невесты чело, касаться стопою порога.И покрывала багрец, защищающий стыд новобрачной,Не закрывает сейчас головы, боязливо склоненной;Пояс в камнях дорогих не стянул широкой одежды,Шее достойного нет ожерелья, и с плеч не свисает,Только предплечья укрыв, с рукавами короткими платье.Нет! Но супругой была, сохраняя наряд свой печальный,Так же, как мать сыновей, обнимала заботливо мужа.Пурпурной шерсти краса под скорбною тканью скрывалась.Шуток обычных здесь нет; не рассеет угрюмого мужаПраздничный шум за столом, по обычаю древних сабинов.Не было подле семьи, не сошлись на свадьбу родные:Так обвенчались в тиши, довольствуясь Брутом за свата.Космы Катон запустил на своей голове непорочнойИ на суровом лице запретил появляться веселью;С дня, как впервые узрел оружие яростной брани,Стричь перестав, седины спустил на лоб непреклонныйИ борода у него отрастала, как знаменье скорби.Время имел только он, лишенный пристрастья и гнева,Весь человеческий род оплакивать. К старому ложуНе прикоснулся он вновь; даже праведной связи враждебнаВоля его. Таковы и нрав, и ученье Катона:Меру хранить, предел соблюдать, идти за природой,Родине жизнь отдавать; себя неуклонно считал онНе для себя одного, но для целого мира рожденным.Пир его – голод смирить; чертога великолепье —Крышу иметь над собой в непогоду; богатое платье —Грубую тогу надеть, по обычаю римских квиритов.Да и в утехах любви лишь одно продолжение родаОн признавал. Был он Риму отцом, был Риму супругом;Чести незыблемой страж; справедливости верный блюститель;Общего блага борец; ни в единый поступок КатонаНе проникало вовек, чтобы тешить себя, сластолюбье.

Мы привели этот отрывок в качестве верного и трогательного примера стоической концепции любви и брака. (Легко увидеть влияние этих концепций на раннее христианство.) Будучи вполне последователен, Лукан не интересуется фигурой Клеопатры; в ней он видит лишь бесстыдную потаскуху, которая покорила даже могучего Цезаря:

В водах левкадских и впрямь опасенье возникло такое, —Как бы весь мир не взяла нам чуждая женщина в руки!Дерзость дала ей та ночь, какую впервые на ложеНаших вождей провела распутная дочь Птолемея.Кто же тебе любовь не простит, безумный Антоний,Если и Цезаря грудь, суровую, пламя палило?Если безумьем своим, своей необузданной страстьюВ том же дворце, где еще обитали маны Помпея,Этот развратник, в крови фессалийских побоищ, любовьюСтал заниматься меж дел и смешал с военной заботойИ недозволенный блуд, и потомство помимо супруги?..Просьбам лицо помогло, заключает распутница – взоромИ, соблазнивши судью, нечестивую ночь с ним проводит.

Так в десятой книге (66 и далее) он пишет о египетской чаровнице, не сказав ни слова о ее физической красоте: Лукан, суровый юный стоик, презирал подобные вещи. Вместо этого он нередко пересказывает общие места стоического учения: восхваляет беззаботный сон бедняков (v, 527 и далее), клеймит роскошь и чувственность (iv, 373 и далее).

На царствование Нерона приходятся также жизнь и труды Персия. Персий вел образ жизни ученого затворника в кружке друзей, как и он сам, близких к стоицизму, и умер от желудочной болезни в возрасте 29 или 30 лет. Шесть его сатир едва ли заслуживали бы упоминания в нашей книге, если бы не прелестный автобиографический фрагмент из пятой сатиры.

Мы уже говорили выше, что очень немногие римляне умели подавлять в себе гомосексуальные наклонности. Древний биограф подчеркивает «стройную фигуру и тонкие нежные черты» Персия. Известно также, что он рано лишился отца, рос среди женщин-родственниц и ни разу в жизни не познал женщину, – это вполне объясняет раздраженную неприязнь к гетеросексуальной любви, которая то и дело проскальзывает в его поэзии. Мы склонны предположить, что его склонности распространялись исключительно на мужчин: при отсутствии каких-либо доказательств мы, естественно, не можем говорить о его гомосексуальности. Вот что пишет он сам (v, 19 и далее):

Я же на то и не бью, чтобы ребяческим вздоромЛист у меня распухал, лишь весу способный дать дыму.Тайно скажу: пред тобой я теперь, по внушенью Камены,Грудь желаю раскрыть и частью, какою владеешьТы души у меня, Корнут, показать тебе, милыйДруг мой, отрадно: ведь ты распознать ударяя искусен,Где тугое звенит, где пестрых речений покрышка.К этому сто голосов испрашивать я бы решился,Чтобы, насколько тебя в извивах души впечатлел я,Высказать ясно я мог и то все выразить словом,Что таится в тиши неизрекаемо в сердце.Как боязливо впервой я хранительный пурпур оставил,И препоясанным в дар я ларам буллу повесил;Как провожатых привет и тоги подол уже белыйДозволяли глазам по всей разбегаться Субуре;Где так сомнителен путь и в неведеньи жизни ошибкаПо разветвленным путям пугливые души уводит,Я приютился к тебе: и нежные годы приемлешьТы, Корнут, как Сократ на груди: тут ловко и тихоПриложенное правило сгладило нрава неровность,И укрощается разумом дух и старается сдаться,И под твоим он перстом получает облик изящный.Помню ведь я, как с тобою мы долгие дни проводили,И с тобой за столом коротали мы с вечера ночи;Дело одно и покой сообща делили мы оба,И за важным столом нараспашку пускали мы скромность.Не сомневайся и в том, что обоих в надежном союзеНаши сочувственны дни и одной предводимы звездою:Хоть и правду хранящая парка нам взвесила времяНа уравненных Весах иль час рождения верныхМеж Близнецов поделил двоих одинаковый жребий,И Сатурна грозу сокрушаем мы общим Зевесом;Что с тобой за звезда меня сочетает, не знаю [98] .

98

Перевод А. Фета.

Смысл этого трогательного признания благодарности ученика учителю состоит в том, что, по словам Персия, когда он вырос, то мог направить свои взоры на Субуру (где в основном жили проститутки), но предпочел углубиться в философию под руководством своего возлюбленного и почитаемого учителя. Если Персий говорит, что учитель любил его любовью Сократа, речь в крайнем случае идет о высокодуховной форме гомосексуализма. Вряд ли стоит прибавлять, что это была слишком возвышенная любовь, чтобы содержать какие-либо сознательные проявления сексуальности.

Персий платит своему наставнику такой утонченнейшей данью (v, 63 и далее):

Ты же любишь бледнеть, над страницами сидя ночными,Ибо, уча молодежь, в очищенный слух ей влагаешьТы Клеанта посев: и старый, и малый ищитеВерную цель для души и напутствие бедным сединам! [99]

Эти слова можно бросить в лицо тем, кто воображает, что старикам бессмысленно чему-либо учиться, и кто непрестанно выступает за «обучение молодых у молодых».

99

Перевод А. Фета.

Эпическая поэзия в посленероновскую эпоху в основном сохраняет стиль и вкус времен Нерона. Ее основные представители – Валерий Флакк, Силий Италик и Стаций; у всех троих Риббек усматривает склонность к демоническим персонажам и сценам, к темным силам зла и безумию, к ужасам подземного мира и к ярким описаниям грандиозных битв и причудливых и отвратительных смертей.

Из них троих для задач нашего труда наименьший интерес представляет Валерий Флакк, пытавшийся перевести на латынь поэму Аполлония Родосского об аргонавтах. Этот перевод дошел до нас не полностью: он обрывается в том месте, когда Медея начинает подозревать Ясона в неверности. В основу сюжета, разумеется, положен знаменитый миф о плавании аргонавтов и похищении с помощью Медеи золотого руна; но нас в основном интересуют несколько небольших сцен, сочиненных римским поэтом и характерных для него и для его эпохи. Например, Пелей прощается со своим маленьким сыном Ахиллом вечером накануне отплытия «Арго» – должно быть, точно так же, как прощались римляне со своими близкими, отправляясь сражаться во славу империи в Азии или в далекой Галлии. Эта коротенькая сценка полна глубоких и нежных чувств. Преданный кентавр Хирон, учитель юного Ахилла, спускается с гор и указывает отцу на взывающего к нему сына. «Мальчик, поняв, что отец узнал его голос, и увидев, что тот спешит к нему с раскрытыми объятиями, подбежал к нему и повис у него на шее в долгом и жадном объятии». Мальчик с восхищением глядит на героев. Он вслушивается в их возвышенные беседы, ему позволяют посмотреть и потрогать львиную шкуру Геракла. Пелей нежно целует сына и призывает на него благословение небес; затем он дает Хирону последние наставления по воспитанию мальчика – тот должен обучиться войнам и искусству сражения, практиковаться в охоте и метании стрел (i, 255 и далее).