Сексуальная жизнь в Древнем Риме
Шрифт:
Наступает ночь; женщины переходят от любви к убийствам. (Подобная тема превосходно соответствовала временам, когда писал Стаций.) Чтобы дать полное представление об этой сцене садистской жестокости, хватит пары примеров (v, 207 и далее):
…Безумная Горга, воздвигшисьНад оплетенным листвой на коврах, набросанных грудой,И выдыхающим во сне распиравшие вина Элимом,Ран намечала места меж складок одежды, но мужаСон, несущий беду, пред натиском смерти оставил.Он, смятенный, врага не признав разбуженным оком,Обнял супругу, но та, ударив немедленно, мужуВ спину вонзалась, пока железо собственной грудьюНе ощутила. И так преступленье свершилось; откинувВсе еще ласковый лик со взглядом живым, прошептал он:«Горга…» – и рук не разъял, преступную шею обнявших.И еще (v, 252 и далее):
В ложе вдавились лицом одни, у других – рукоятиВ персях пронзенных торчат и копий сломившихся древки,Там – разодранные мечами одежды на трупах.Чаши лежат на боку, убийством залиты яства;И у того, кто жаждой горел, из пронзенного горлаС кровью смешавшийся Вакх стекал в осушенный кубок.Там отряды юнцов и не подлежащих оружьюСтарцев толпа, и живые еще, лежащие поверхОтчих стонущих уст, младенцы со всхлипом предсмертнымДух испускали.Сцены такого рода следуют одна за другой, вплоть до самой отвратительной (viii, 751 и далее) – когда кровожадный Тидей заставляет своих людей отрубить врагу голову, после чего в безумной ярости впивается в нее зубами.
Но мы не станем закрывать «Фиваиду» на этой омерзительной картине, чтобы не оставлять у наших читателей впечатления, будто вся поэма состоит из подобных сцен, ибо они не поверят, что поэту удавались и совсем другие темы. Вот противоположный пример – печальная сцена, в которой нежно изображается женский характер (viii, 636 и далее):
Так они речи плели. Но от шума внезапного скорбныйДом ужаснулся; несут отбитого с вящей натугойАтиса, – юноша жил, но крови почти не осталось,Рану сжимала рука, голова бессильно свисалаС края щита, волоса перепутались, лоб закрывая.Первою видит его Иокаста, – трепеща, ИсменуМилую кличет: молил лишь об этом кончавшийся голосЗятя, из уст ледяных одно лишь еще вылеталоИмя невесты. Вопят служанки, к ланитам взметнулаДева персты, – безжалостный стыд не пускает, но гонитМать: предсмертной мольбе не смогла отказать Иокаста, —Дочь привела и лицо ей открыла. Пред самою смертью,Званый четырежды, взор и угасшие очи отважноПоднял, – и только ее, позабыв и о свете небесном,Видит, но взора лицом любимым не может насытить.Так как и матерь была далеко, и скончался прекраснойСмертью отец, – невесте обряд печальный доверен:Вежды прикрыть. И она, уже ото всех удалившись,Горестный стон издала и очи в слезах утопила.Она ведет себя как знатная римская девушка, приученная скрывать свои чувства, – девушки такого типа, конечно, еще существовали во времена поэта.
До нас дошел также интересный отрывок из «Ахиллеиды» Стация. Достойно крайнего сожаления, что произведение осталось незаконченным, так как в нем поэт предстает перед нами с самой лучшей стороны. Он повествует о юности Ахилла: мальчик, живя под присмотром кентавра Хирона, вместе со своим другом Патроклом отправляется на охоту, или купается в реке под надзором Хирона, или после трапезы играет на лире и поет старинные песни о героях. Его мать Фетида, тревожась за сына, старается не пустить его на Троянскую войну, нарядив его женщиной и отвезя ко двору Ликомеда. Там он живет как девушка среди других девушек, но вскоре в нем пробуждается мужское начало, он влюбляется в Деидамию, красивейшую из своих подруг, и в ночной любовной сцене открывает ей свою личность и овладевает ею. Далее поэма рассказывает, как прибывают греческие послы и как они посредством хитрости находят юного героя. Он присоединяется к ним; рассказав отцу Деидамии, кто он такой, он просит ее руки и, после того как его сватовство одобрено, оставляет под опекой старика внука. Сам же он отправляется на войну, с которой уже не вернется.
Как говорит Риббек, здесь Стаций пользуется прелестным эллинистическим искусством миниатюры. А его случайные стихотворения, «Сильвы», пронизаны тем же духом.
Стаций, беспечный уроженец итальянского юга, искусный и образованный стихотворец, жил в том же самом мире, что и Марциал с Ювеналом, но видел его совсем в ином свете, чем эти двое, произведения которых наполнены беспросветным мраком. Создается впечатление, что он наслаждался внешним блеском богатого и напыщенного римского общества, но никогда не пытался более пристально вглядеться в проблемы своей эпохи. Для него было достаточно воспроизводить и приукрашивать ее яркие цвета: загородная вилла или статуя, термы или сад – он мог изящно описать любую внешнюю красоту такого рода. Разумеется, найдется у него и гимн во славу императора, пригласившего его на обед («Сильвы», iv, 2). Для нашего исследования особый интерес представляют его свадебные стихотворения и погребальные элегии, в которых содержится значительно больше личного элемента, чем в других стихах. В этих элегиях поэт выражает сочувствие осиротевшим друзьям словами, полными такта и деликатности (напр., ii, 1; iii, 3), а иногда и в виде изысканных миниатюр (напр., ii, 1, 50 и далее); в свадебных песнях порой содержатся сюжетно завершенные рассказы, полные мифологических аллюзий (напр., i, 2). К несчастью, нехватка места не дает нам возможности привести примеры этих изящных стихотворений, как бы ни были они уникальны в своем роде; остается лишь надеяться, что современный поэт когда-нибудь вновь откроет их для мира, забывшего об их красоте. (При чтении свадебных гимнов Стация становится ясно, по крайней мере, одно: даже в период Домициана в Риме все еще встречалась чистая и благородная любовь между супругами.).
Лучше известен современник Стация, поэт Марциал. Мы заводим о нем разговор не потому, что он интересен нам как блестящий мастер эпиграмм, которому столь щедрую оценку дает Лессинг, или как едкий сатирик, часто упоминаемый другими критиками. Мы должны рассматривать Марциала в первую очередь как знатока сексуальной жизни Рима – в этой области он предстает просто кладезем информации. Эту тему он развивает, в сущности, настолько откровенно и неприукрашенно, что в своей книге мы вынуждены отказаться от пересказа всего, что он говорит; ограничимся лишь немногими цитатами.
Марциал с видом знатока рассказывает обо всех возможных разновидностях сексуального поведения: от нормальной любви мужчины к женщине до самых изощренных и причудливых форм разврата. Тем не менее было бы неверно сделать вывод, что сам Марциал был законченным сластолюбцем. Лессинг в своем эссе «Эпиграмма» уже задавался этим вопросом и ответил на него отрицательно. Сам Марциал почти теми же словами, что и Катулл с Овидием, заявляет, что «пусть шаловливы стихи – жизнь безупречна моя» (i, 4). В другом месте он говорит еще выразительнее (i, 33):
Что пишу я стихи не очень скромноИ не так, чтоб учитель толковал их,Ты, Корнелий, ворчишь. Но эти книжки,Точно так же как женам их супруги,Оскопленными нравиться не могут.Иль прикажешь любовные мне песниПеть совсем не любовными словами?Весьма справедливо он переадресовывает упреки своей эпохе (iii, 86):
Чтоб не читала совсем ты игривую часть этой книжки,Я и внушал, и просил, ты же читаешь ее.Но, коль Панникула ты, непорочная, смотришь с Латином,То не найдешь ничего худого в книжке. Читай!Итог своим поэтическим задачам Марциал подводит в эпиграмме viii, 3:
Или сандалий сменить на котурн трагический хочешь,Или войну воспевать тяжкую в строгих стихах,Чтобы надутый читал тебя голосом хриплым учитель,К негодованью девиц и благонравных юнцов?Пусть это будет писать, кто суров чересчур и степененИ освещает кого лампа средь ночи глухой.Ты же игривый свой стих пропитывай римскою солью,Чтоб, прочитав его, жизнь нравы узнала свои.