Секта. Роман на запретную тему
Шрифт:
Каждый месяц каждого года, с тех самых пор, когда в ее жизни появилась кофейно-молочная бабочка, так мать Пэм называла свою дочь, она относила деньги в банк и взамен получала выписку с депозита. На выписке значилась цифра, и каждый месяц каждого года, с тех самых пор, когда в ее жизни появилась Пэм, эта цифра пусть понемногу, но увеличивалась.
О! Не стоит думать, что мать Пэм лишь только и жила, что своей каторгой в «Уэнди» и воспитанием дочери. Отнюдь нет. Как бы низко ни стоял человек на социальной лестнице, но даже у официантки и посудомойки должна быть «отдушина». Отдушина для клерка – это много пива вечером пятницы и боулинг, отдушина гламурного бездельника – это синтетическая музыка в сверкающем синтетическим светом зале и горка белого синтетического порошка на двоих с синтетической подружкой, а отдушина темнокожей официантки – это
В Америке есть все. В этом смысле Америка – самая уникальная страна на всем белом свете. На каждого из ее жителей, число которых постоянно растет и давно уже перевалило за триста миллионов душ, обязательно приходится по какой-нибудь занятной штуковине. Не важно, что это: ненужная в хозяйстве подставка для бананов, которая всем мешает, или жестяная банка, в которой – вот это да! – лежит высохшая, с длинными когтями и отчего-то очень смешная птичья лапа. Малышка Пэм, как и все дети, отличалась крайним любопытством и к своим девяти годам считала, что в ее родном домишке нет и не может быть места, куда она не сунула бы свой нос. Однако эту жестянку она просто невероятным образом пропустила, как, впрочем, и целый шкаф, оказавшийся спрятанным под старой одеждой в подвале и прямо-таки набитый самыми разными забавными вещицами. Жестянка с сушеной лапкой внутри вывалилась ей прямо в руки, как только Пэм, высунув от любопытства язык, потянула дверцу шкафа на себя. Она долго рассматривала содержимое жестянки и уже собиралась продолжить свои дальнейшие исследования содержимого таинственного шкафа, как вдруг, впервые в жизни, крепкая и мозолистая рука матери схватила ее за волосы и, невзирая на рев Пэм, происходящий больше от удивления и обиды, чем от боли, поволокла ее прочь из подвала.
– Ты, черномазая сучка! – Никогда до этого Пэм не видела мать в такой ярости. Та стояла над ней, широко расставив ноги, и, наклонившись к дочери, лежащей на полу, шипела: – Кто разрешил тебе лезть туда, куда лезть нельзя!
У Пэм началась истерика, она очень испугалась такой страшной «новой» мамочки и почувствовала, что ей не хватает воздуха, захрипела, схватив себя за горло правой рукой.
Мать пришла в себя. Ей стало страшно, а после того, как она взяла Пэм на руки, подошла с ней к стулу, села и, обняв девочку, принялась гладить ее по спине и успокаивать, ей стало еще и очень стыдно. Она корила себя за этот неожиданный для нее самой приступ ярости, и как-то незаметно, словно сами по себе, из глаз ее покатились слезы… Некоторое время старый дом был молчаливым свидетелем горестной исповеди двух особ женского пола: невинной девочки и ее матери, видевшей за свою тридцатилетнюю жизнь так много плохого, что этим количеством боли, разочарования и порока можно было бы снарядить какую-нибудь боеголовку и запустить ее в сторону Северной Кореи. Корейцам бы тогда не поздоровилось – это уж точно.
Слезы уходят в землю, земля высыхает и остается на месте. Так и то удивительное чувство привязанности между матерью и ее ребенком ничто не в состоянии размыть. Пэм прекратила хныкать и украдкой взглянула на мать. Та неподвижно смотрела перед собой и все еще всхлипывала. Увидев, что дочка пришла в себя, улыбнулась:
– Прости меня.
– Это ты прости меня, мамочка. Я не знала…
– Нет, это ты прости меня, я не должна была держать все это в доме.
Пэм, которую ее любопытство продолжало буквально разрывать на части, решила, что благоприятный момент наступил, и самым невинным голосом спросила:
– Мамочка, а что там?
– Где?
– Ну, там, в шкафу?
Мать спустила ее с колен, поднялась сама и, морщась от боли (ноги давали о себе знать именно в такие моменты), пошла на кухню. Пэм за ней. Мать принялась нарочито громко греметь кастрюлями, делая вид, что ищет что-то, наконец, видя, что от ответа ей теперь уже не уйти, она проворчала:
– Ниггерские штучки.
Для девятилетней девочки ответ был более чем туманным. Пэм лишь похлопала глазами, отчего стала и впрямь похожа на бабочку – такими огромными, похожими на крылья райского махаона, были ее ресницы. Мать повернулась к ней и сказала:
– Понимаешь, милая, когда ты всего лишь черномазая и дочь черномазой и черномазого – это я про себя – и господь Бог решил наделить тебя смазливой мордашкой, то каждый, у кого между ног болтается эта штуковина, считает, что он вправе делать с тобой все, что ему только заблагорассудится. Он думает, что ты слабая, и он думает, что раз у него есть эта штуковина, то он может вертеть тебя на ней
– А дальше?!
– В общем, ты заводишь себе такой шкаф и с его помощью чувствуешь себя сильнее.
Девятилетняя американка, да и не только американка, а, наверное, любая девочка, в доме которой есть телевизор, в состоянии додумать все, о чем ей недоговаривают. Пэм серьезно взглянула на мать и спросила:
– Это для колдовства?
Мать промолчала.
– А меня ты научишь? Я не хочу быть слабой.
Мать молча кивнула в ответ.
…Пэм поступила в колледж. И не просто поступила, а стала одной из лучших, вернее, она стала самой лучшей ученицей. Все предметы давались ей на удивление легко, хотя о легкости мог судить тот, кто не знал изнанки. Пэм по-настоящему училась. Она очень хорошо помнила, как мать однажды сказала ей, что если ты родилась чернокожей, то должна все делать в два раза лучше, чем белые. «Только тогда, – сказала мать, – достигнешь чего хочешь».
В колледже о Пэм говорили как об «уникальном явлении, чей гений сочетает в себе в равной степени выдающийся ум и невероятную красоту». Пэм плевать было на то, что ее считали «явлением», она не задирала нос, а продолжала учиться, учиться изо всех сил. Ее целью был грант одного из университетов, так как оплатить высшее образование ее мать уже не смогла бы.
Зимой 1984 года Пэм осиротела. Какой-то дальнобойщик, от которого ушла жена, забрав с собой двоих детишек, решил, что во всех его «проблемах» повинна маленькая закусочная, и на полном ходу въехал своим тридцатитонным грузовиком прямо в павильончик «Уэнди». Внутри находилось сорок человек, в том числе и мать Пэм, которая как раз в тот момент ставила на поднос очередного клиента «Кул-эйд» и кусок клюквенного пирога. Вуду ей не помогло. Закусочную спустя полгода отстроили заново, а из сорока человек не выжил ни один. Шофер грузовика на суде говорил, что ему очень жаль, что все так случилось, и он просто был не в себе. Его отправили на психиатрическую экспертизу, и в больнице городка Оушен-Сити он устроил настоящий переполох, когда однажды посреди ночи пробрался в хирургическое отделение, завладел скальпелем, вырезал на собственном теле какие-то непонятные узоры, сильно смахивающие на африканскую племенную живопись, и, уже истекая кровью, вначале бегал по коридорам больницы, оглашая ее нечеловеческими воплями, а потом, когда его уже почти было схватили, шофер грузовика что есть силы воткнул себе скальпель прямо в левый глаз. Некоторые очевидцы из больничного персонала утверждали: со стороны казалось, что внутри шофера кто-то орудовал. «Его как будто дергали за ниточки», – сказал один из охранников, и ему, конечно же, никто не поверил. Мало ли, что приходит в голову этим психам…
Пэм продала дом матери, с тем чтобы никогда в жизни больше не возвращаться в маленькую деревню с громким названием Берлин. Она продала дом вместе со всем имуществом, но перед тем, как навсегда покинуть стены, в которых выросла, она вытащила из подвала тот самый шкаф и сожгла его перед домом вместе со всем содержимым. Ей давно не нужна была атрибутика. Высшее Вуду не нуждается в засушенных птичьих лапах, а предметами колдовства нельзя пользоваться никому, кроме их прямого владельца, – это Пэм знала с того самого дня, когда она открыла дверцу шкафа.
Только если ты пашешь, твоя пшеница взойдет, а остальное от лукавого. Пэм получила грант университета Вашингтона. К удивлению преподавателей, она предпочла надежной карьере адвоката, судьи или прокурора, которую обеспечивал ей юридический факультет, место на мало что общего имеющем со словами «деньги» и «бизнес» факультете антропологии. Но такова была Пэм, она всегда делала только то, что было нужно именно ей, и никогда не слушала ничьих советов, кроме советов матери. Мать погибла под колесами взбесившегося грузовика, и Пэм стала самостоятельной. Однако даже самые язвительные скептики вынуждены были прикусить язык, когда после окончания своего «факультета человековедения», получив степень магистра, Пэм ушла работать в ЦРУ и очень скоро сделала там головокружительную карьеру. Впрочем, насчет карьеры у тех, кто знал ее ранее, были лишь домыслы, так как Пэм вовсе перестала общаться с прежним окружением. Собственный дом, стоящий рядом с такими же большими и роскошными домами высших офицеров ЦРУ, говорил сам за себя. Эта публика консервативна и не потерпит рядом никого ниже себя по положению, значит, Пэм стала такой же, как они.