Сектантские рассказы
Шрифт:
Шломо охотно поддержал этот веселый разговор, и около часа из кабинета председателя ЧК слышался лишь дружный смех и то и дело повторявшаяся фраза: "А помнишь... Нет, ты помнишь?!."
И вдруг весь этот милый вздор разбился о простой и в принципе не обязательный для откровенного ответа вопрос Рябинина.
– - Слушай, Шломо, и как ты так неосторожно вляпался в эту скверную историю? Стоило ли рисковать жизнью из-за какого-то юнкера? Зачем ты его прятал и лечил?
Неловкая пауза зависла в воздухе. Улыбки медленно сходили с лиц друзей.
– - Ты действительно хочешь это знать?
– - серьезно
– - Я пытаюсь придумать формулировку, за что я тебя завтра выпускаю из-под ареста. Ты знал этого белогвардейца, он что-то сделал доброе для тебя?
– - Нет, Мойше. Когда я подобрал его на дороге за городом, я видел его впервые в жизни.
– - Какая глупость! Ты слышал, какие сейчас действуют законы? Законы революционного времени! Тебя могли уже поставить к стенке, если бы мне самому не попалось в руки твое дело... И все же, зачем ты его хотел спасти?
Фрухштейн замедлил с ответом. Он вдруг ясно почувствовал, что если скажет сейчас подлинную причину, то последствия этого будут самыми непредсказуемыми. И все же, спустя минуту, он произнес роковое слово.
– - Я стал христианином.
– - Что?
– - не поверил своим ушам Рябинин.
– - Ты стал выкрестом?
– - Называй, как хочешь, но я верю в Иисуса Христа, что Он -- наш Мессия и Сын Божий! Иисус же учит в одной Своей притче, что некие священник и левит прошли однажды мимо израненного разбойниками и брошенного на дороге человека. А неизвестный самарянин поднял его и помог. Можешь считать глупым, но это и есть вся причина, почему я лечил того несчастного, которого твои чекисты нашли у меня в доме и расстреляли.
– - И ты его еще жалеешь!
– - лицо Рябинина сделалось чужим и суровым.
– -Жалеешь врага! Ты думаешь, он пощадил бы, например, меня, если бы это я попался ему в руки? Ты хотя бы представляешь, как они расправляются с чекистами?..
Рябинин на мгновенье задумался и затем продолжил свой монолог.
– - Впрочем, даже не это меня сейчас больше волнует. Но как ты, еврей, сын почтенных родителей, тот, с кем мы мечтали учиться в школе раввинов, читали и целовали Тору, отрекся от веры своих отцов?! Ты, может быть, скажешь, что я сам стал атеистом... Пусть! Но я как услышу голос кантора: "Воззовем к Господу, да поможет Он нам!" или старую песнь "Мир вам, ангелы Господни", веришь, ком подкатывает к горлу... Нет, я никогда не предавал мечту нашего детства, мечту каждого молодого еврея: заставить христиан считаться с нами... Подумать только, сколько поколений евреев было унижено, поругано, растоптано твоими христианамиСкольких они силой заставили креститься, убили в пьяных погромах! И вот теперь Шломо Фрухштейн, чистокровный еврей -- негде поставить пробу -- присоединяется к мучителям своего народа...
– - Ты не понимаешь, существует совсем другое христианство!
– -воскликнул Фрухштейн.
– - Я вступил в общину евангельских христиан. Это настоящие верующие люди. Даже православные их гнали не меньше, чем евреев...
– - Ну, надо же! Мало того, что выкрест, еще и к сектантам подался, в кулацкую петрушку превратился. "Все люди -- братья", -- так, кажется, у вас говорят?
Немного помолчали.
– - Может, я лучше пойду назад, в камеру?
– - тихо спросил Фрухштейн.
– -Думай, что хочешь, только я уже не отрекусь от Мессии Иисуса.
– - Нет, ты выслушаешь меня до конца, -- недобрым голосом сказал Рябинин. Он отхлебнул еще самогона и, прохаживаясь по кабинету, продолжил свою речь.
– - Ты помнишь нашего рабби Хаима, как он предупреждал всегда евреев от соблазна христианства? "Кто крестится, -- говорил он, -- тот как бы уже и русский, и учиться ему можно, и по службе преуспеть; да только наши старомодные родители почему-то не спешили идти по этой легкой дороге..." Так учил старый Хаим, если ты забыл. Да и я сам, может быть, для того и пошел в революцию, чтобы избавить еврейский народ от барских прихотей христиан-великороссов... Как же ты мог нас предать, Шломо?.. Вспомни милого и рассеянного кантора Шимона, как он всегда пел и плакал на праздник Торы! Вспомни древнюю синагогу... Все, все ты перечеркнул. И вот теперь я, председатель ЧК, уговариваю тебя вернуться к вере...
После этих слов -- случайно ли так получилось или преднамеренно, кто знает -- Рябинин достал из кобуры и положил перед собой на стол маузер. Он, прищурившись, смотрел на Фрухштейна, который был теперь для него как будто незнакомым человеком.
– - Слепцы, ведущие слепцов!
– - взволнованно отвечал Шломо.
– - Имеющие Писание, целующие его и не разумеющие! Столетиями ждавшие Мессию, а когда Он пришел -- тотчас отвергшие Его. Не думай, что я не люблю свой народ! Я готов молиться и вымаливать у Бога каждого еврея... Хоть ты и замарал свои руки кровью в ЧК, я буду молиться и о тебе...
– - Довольно, -- ледяным голосом сказал Рябинин, -- часовой, увести арестованного в камеру!
Оставшись один, Мойше медленно приставил холодное дуло маузера к виску. Ему хотелось умереть. Он уже много раз обдумывал такой почетный исход из той кровавой мясорубки, в которой безнадежно крутился почти с самого начала гражданской войны. Но и на этот раз нечто его остановило. "Какого друга теряю", -- прошептал он, направляя дуло на папку с делом Фрухштейна. Затем, откинувшись назад на стуле, он вдруг подбросил папку вверх и тут же заученным движением вскинул маузер и выстрелил. Пробитое в самом центре тоненькое "дело" метнулось к стене и почти бесшумно упало на пол.
На звук выстрела прибежал все тот же часовой, здоровенный детина по имени Степан. Увидев своего командира невредимым, он заулыбался и сказал:
– - Ну, слава Богу, товарищ Рябинин, вы живы!
– - А что мне должно было сделаться, Степан?
– - грустно спросил Мойше.
– - Ну как же, вы стреляли...
– - Да, стрелял, но не туда, куда ты подумал... Ты его уже отвел в камеру?
– - Да не успел еще, во дворе стоит, как раз у красной кирпичной стенки...
– - угадывая ход мыслей хозяина, глухо ответил часовой.
– - Для мировой революции пролетариата, Степан, -- негромко и медленно проговорил Мойше, -- такие люди, как этот Фрухштейн, насквозь пропитанные религиозным дурманом, -- большое препятствие. Ты должен помочь революции...
Часовой понимающе кивнул и сказал:
– - Это мы сейчас сделаем, товарищ Рябинин! Не берите близко к сердцу...
– - Только, Степан, без лютости, одной пулей, прошу тебя.
– - Так точно, не извольте беспокоиться, -- ответил часовой и вышел.
"Вот и все, -- подумал Мойше, -- теперь получится..."