Семь крестиков в записной книжке инспектора Лекера
Шрифт:
Маленький радиоприемник? Еще не распакованный?.. По-видимому... Жанвье нет?.. Он уже звонил в Сыскную? Спасибо...
Лекер удивился - уже половина десятого. Ни к чему больше смотреть на план Парижа в районе площади Этуаль. Если мальчишка продолжал идти в таком же темпе, он уже находится в пригородах столицы.
– Алло! Сыскная? Скажите, комиссар Сайяр у себя?
И еще один человек, потревоженный вызовом Лекера, был вынужден покинуть свой теплый дом. Скольким людям эта история испортила праздник!
– Простите, что беспокою вас, господин комиссар. Я по поводу мальчишки Лекера.
– Вы что-нибудь знаете? Он ваш родственник?
– Сын моего брата. По-видимому, это он разбил семь сигнальных стекол. Не знаю, успели ли вам сообщить, что в районе площади Этуаль его след утерян. Я прошу вашего разрешения дать сигнал общей тревоги, - Вы не могли бы приехать ко мне?
– А у меня нет никого под рукой, кто мог бы меня подменить.
– Давайте сигнал! Я еду.
Лекер был по-прежнему внешне спокоен, только рука его немного дрожала, когда он вставлял вилки.
– Ты, Жюстен? Общий сигнал тревоги. Укажи приметы мальчика. Я не знаю, как он одет, но, скорее всего, он в пиджачке цвета хаки, сшитом из американской солдатской куртки. Для своего возраста довольно высокий, худой. Нет, без фуражки. Он всегда ходит с непокрытой головой, волосы падают на лоб. Может быть, следовало бы указать и приметы его отца. Это мне, пожалуй, труднее будет сделать. Меня ты ведь знаешь, верно? Так вот! Он похож на меня, но более бледный. У него болезненный вид. Он не осмеливается идти посредине тротуара и всегда жмется к стенкам домов. Немного прихрамывает - на последней войне был ранен в ногу. Нет! Не имею ни малейшего представления, куда они направляются. Не думаю, чтобы они шли вместе. Вероятнее всего, мальчишка в беде. Почему? Слишком долго объяснять. Давай общий сигнал. Пусть меня поставят в известность, если будут какие-нибудь новости.
Пока Лекер говорил по телефону, комиссар Сайяр успел уже добраться сюда с Набережной Орфевр, перейти улицу, миновав пустое здание префектуры. В своем свободном пальто он казался весьма представительным. В знак приветствия приложив руку к краю шляпы, он, словно соломинку, поднял стул и уселся на него верхом.
– Что с мальчишкой?
– спросил он наконец, глядя пристально на Лекера.
– Сам задаю себе вопрос, почему от пего больше нет сигналов.
– Сигналов?
– Ну, а зачем, спрашивается, разбивать сигнальные стекла, если не для того, чтобы сигнализировать о своем присутствии?
– А почему тогда, разбивая их, он не подает голоса?
– Предположим, за ним следом кто-то идет. Или, наоборот, он преследует кого-то?
– Я тоже об этом подумал. Скажите, Лекер, у вашего брата материальное положение не блестящее?
– Да, он беден.
– Только беден?
– Он три месяца назад потерял работу.
– Какую работу?
– Он был линотипистом в "Пресс", на улице Круас-сан, где он работал по ночам. Он всегда работал по ночам. У нас это, можно сказать, в роду.
– Из-за чего он потерял работу?
– По-видимому, поругался с кем-нибудь.
– С ним это бывает?
Звонок прервал их беседу. Из Восемнадцатого округа сообщили, что на углу улицы Лепик забрали мальчишку, торговавшего остролистом. Он был поляком, ни слова не говорившим по-французски.
– Вы у меня спросили, часто ли он ссорится? Не знаю, что вам ответить. Мой брат проболел большую часть своей жизни. Когда мы были детьми, он почти не выходил из своей комнаты, оставаясь один на один с книгой. Он прочел тонны книг. Но никогда регулярно не посещал школу.
– Он женат?
– Жена его умерла спустя два года после свадьбы, и он остался один с десятимесячным малюткой на руках.
– И он его вырастил?
– Да. Так и вижу, как он купает его, меняет пеленки, готовит бутылочки с едой...
– Но это не объясняет, почему он ссорился с людьми.
Совершенно верно! Те же самые слова у комиссара приобретали иное значение, чем у Лекера.
– Обозлен?
– Не очень. Он привык.
– Привык к чему?
– Жить не так, как другие. Может быть, Оливье - так зовут моего брата не очень умен. Может быть, он слишком много знает из своих книг об одном и слишком мало о другом.
– Вы думаете, он способен был убить старуху Файе? Комиссар сделал несколько затяжек. Слышно было, как наверху шагает телеграфист; двое полицейских, находившихся в комнате, делали вид, будто вовсе не прислушиваются к их разговору.
– Она - его теща, - вздохнул Лекер.
– Рано или поздно вы бы об этом узнали.
– Они не ладили между собой?
– Она его ненавидела.
– За что?
– Она обвиняла его в том, что из-за него погибла ее дочь. Целая история с операцией, которую сделали не вовремя. Виноват был не мой брат, а больница, отказавшаяся ее принять, потому что у нее были не в порядке какие-то там бумаги.
Но старуха все равно никогда не могла этого простить брату.
– Случалось ли им когда-нибудь за эти годы видаться?
– Бывало, на улице повстречаются - они ведь живут в одном квартале.
– Мальчишка об этом знал?
– Что старуха Файе - его бабушка? Не думаю.
– Отец ему не рассказал?
Лекер не отрывал взгляда от плана города, утыканного маленькими лампочками. Но наступил час затишья. Огоньки мигали все реже и реже, если и загорались, то сообщали все больше о транспортных происшествиях. Был отмечен один случай карманной кражи в метро и, кражи багажа на Восточном вокзале.
И по-прежнему никаких сведений о мальчишке. А между тем на улицах Парижа все еще было довольно пустынно. Правда, кое-кто из ребятишек в рабочих кварталах обновлял на тротуарах полученные в подарок коньки или заводные машины, но почти во всех домах закрыты были и двери, и окна, запотевшие от тепла, царившего в комнатах. Жалюзи па витринах магазинов были еще опущены, а в маленьких барах сидели лишь случайные посетители.
Только звон колоколов парил над крышами да празднично разодетые люди целыми семьями направлялись в церковь, откуда доносились торжественные звуки органа.