Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга
Шрифт:
Остерман печально потупился и с сожалением отодвинул разбросанные по столу старинные переплетенные тетради и амулеты. Собирался, вздыхая и всем видом показывая, как ему не хочется ехать. Еще и погода на улице была не для прогулок – лицо и плащ мигом закидало отвратительным липким снегом, лошади из придворной конюшни нервно облизывались в упряжке, кучер нахохлился на козлах, как огромная отсыревшая галка.
Милорадович тем временем жаловался, в притворном отчаянии воздев руки к небу:
– Спасите, душа моя, князь Оленин прочит меня в Академию художеств
Тут Остерман наконец засмеялся, поправляя ворот епанчи, чтобы не продувало мокрым ветром.
– Что за беда, Михайла Андреич? Привыкайте, вы по положению теперь ко всякой бочке затычка. Зато сможете выспаться на их заседаниях.
– Бог мой, не смогу! Во все дела полезу и всюду нос суну, или вы меня не знаете? Вот только там мне сидеть недоставало, мало того, что я уже сижу в Петербурге!
Остерман сощурился на него сквозь очки.
– Может, это судьба, Михайла Андреич, разобраться в тайнах этого места? Как охотник вы обязаны блюсти равновесие между мирами.
– Александр Иваныч, душа моя! Опять вы за загадки Петербурга от вашего прадеда? Умоляю, и не начинайте!
– То есть, рассмотреть дело для охотника вы не хотите, а в Академию художеств почетным членом – не можете отказаться?
Милорадович нервно дернул туго затянутый парадный галстук.
– Ну какой из меня охотник за нечистью, когда я нынче первоначальник столицы? И в Академии художеств нужен, разумеется, как собаке – пятая нога, но хоть вреда от этого не случится.
– Разъяснив Хранителя Петербурга, вы помешаете ли чему-то серьезно?
Но Милорадович в ответ лишь скорбно покачал головой.
– Не просто же так раньше в охотники царедворцев да военных не брали! Сами подумайте, душа моя, кто в Петербурге Хранитель! Просто заговорить об этом деле при государе и сановниках – осиное гнездо разворошить, с неизвестным финалом. Одно дело – блюсти равновесие между тем миром и этим, совсем другое – соблюдать спокойствие государства. Пращур ваш, при всем к вам уважении, не от безопасности надумал чародейство с политикой совмещать, и известно, к чему все пришло!
Остерман промолчал. Спору их много лет, и спор этот безрезультатный. Должно быть, прав государь, обратившись с вопросом не к Милорадовичу, а к нему, Остерману. Он хотел выглянуть из экипажа, но ведь очки снегом залепит, а протирать их о мокрый плащ несподручно.
– А что сегодня у Олениных, Михайла Андреич?
– Балетное представление от воспитанниц училища, потом – танцы.
– Танцы?! – Остерман укоризненно посмотрел на Милорадовича. – И не предупредили? Я не взял перчатки.
– Бог мой, ведь это не бал, – изумленно откликнулся тот и полез в карман шинели. – У меня есть белых запасная пара, а больше нам и не надо.
Остерман засмеялся.
– Верно, двух нам хватит. Значит, и вы собираетесь танцевать?
– Домашний праздник, Александр Иваныч! На придворных балах мне все больше доводится разговорами заниматься, а как государь вернулся, и вовсе вечеров поубавилось.
– Супруга великого князя Николая, кажется, великая
– Уже там должен быть. Он мне и приглашение привез. Очень удобно, душа моя, иметь в чиновниках для особых поручений литератора.
– Особенно литераторам это удобно, Михайла Андреич, – съязвил Остерман и все-таки выглянул наружу. Три разноцветных одинаковых домика приветливо подмигивали светом. – Впрочем, вот уже и Фонтанка.
Их ждали – дети, воспитанники, домовые и гувернантки Олениных гурьбой высыпали в холл впереди хозяев. А с другой стороны дома, у дверей бальной залы стайкой прижались в укромном уголке девочки в балетных платьях, разглядывая сквозь щель собравшихся высоких гостей. Болтая вполголоса, не забывали разминать ноги в шелковых туфельках без каблуков, торопливо оправляли пышные юбочки чуть ниже колена, терли оголенные руки, покрытые мурашками от прохладного воздуха и беспокойства. Кто-то перекалывал цветы на голове, кто-то просил перешнуровать платье, кто-то шепотом читал не то молитву, не то наговор, и все настороженно прислушивались к голосам за дверями.
– Ты всех знаешь, всех? – шептала Кате старшая подруга по классу Верочка Зубова, нервно ощипывая кружева на юбке. – Этот – кто? Назови!
Катя осторожно глянула в щель.
– Князь Волконский.
– А этот – худой, нервный, справа?
– Не знаю, художник какой-то. Ученик Академии, наверное.
– А там кто черный и весь в кудрях, в мундире и возле красивой дамы?
Девочки вокруг засмеялись.
– Убила! Пушкин же! Из Лицея, нето!
– Веруня-то кукушка, Пушкина не признала!
– Я зато даму знаю, – важно заявила обиженная Верочка. – Ее превосходительство генеральша Анна Керн. Муж у ней старик совсем, а она – вот. Молоденькая.
Одна из младших жадно приникла к дверям и вдруг ахнула:
– Ой, девочки! А эти двое кто? Все в крестах, в звездах!
Девочки вокруг зашептались, наперебой называя петербургского генерал-губернатора и знаменитого однорукого Остермана.
Катя молчала. Графа Милорадовича она не видела с того вечера, как он застал ее за репетицией. Не шли в счет мимолетные встречи на улицах, когда закрытая карета Театрального училища разъезжалась с экипажем генерал-губернатора. Она даже несколько раз танцевала на вечерах у князя Шаховского по личному поручению графа, но Милорадович тогда не приезжал.
– Сердце мое, что с тобой? – изумилась Верочка, сжав ее локоть. – Аж уши полымем и руки дрожат! Катенька, милая, полно пугать, ведь ты уже танцевала перед такими господами! Если уж ты их так боишься, я и вовсе упаду!
– Нет, нет, Веруня! – Катя кинулась подруге на шею. – Их совсем не надо бояться! Я о другом, ведь это чудесно, что мы нынче представляем настоящие партии!
Ее услышал подошедший князь Шаховской, одобрительно и строго покивал крупным носом.
– Милые барышни, это не проверка и не экзамен, но я бы очень желал, чтобы вы выказали все возможное усердие перед публикой.