Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга
Шрифт:
– Отчего же так, ваше сиятельство? – подняла бровки Любаня.
– Оттого, что нет такого святого. И Русского приората Ордена больше нет. Новых охотников на государеву службу больше не набирают, и носить кресты, выданные в последние годы, запретили тоже.
– А вы почему носите, ваше сиятельство?
– Потому что мне, душа моя, как и другим командорам времен государя и Великого магистра Ордена Павла Петровича, упокоение нечисти никто не запрещал.
– А почему у вас Георгий солдатский? – вмешался Николка. – Для того же?
– Меня государь назвал другом солдат и велел носить награду солдатскую.
– А Суворов – он каков из себя был? Вы ж видали?
– Видал, душа моя. Когда, как ты нынче, пешком под стол ходил.
Граф Милорадович улыбался, и Катя собралась с духом войти и присесть тихонько подле Любани.
– А каков он из себя показался, ваше сиятельство? – канючил Николка. – Ну, расскажи-и-ите!
– В детстве – не помню уже, каков показался, помню только, что мы с Marie за ним хвостом увивались и боялись до смерти, что заметит, и влетит нам от батюшки по первое число. А вот потом, уже когда в Италии с ним повстречался…
– Ваше сиятельство, а в Италии красиво? – не утерпела заскучавшая Любаня.
– Бог мой! Очень! Небо там синее-синее, даже если горы неблизко, а зелень яркая, какой у нас не бывает. И свет такой – золотой и розовый, только акварелью писать.
– А вы умеете акварелью? – удивился Николка и раскрыл перед глазами ладошку с крестом. – Вы же генерал!
– И что же, что я генерал? Сейчас времени нет, а раньше писал, душа моя, как же. В Италии много писал, только грустные картинки получались. Среди такой красоты, и вдруг военный лагерь, и русские мундиры – далеко от дома. Я и Суворова писать как-то пробовал, только он меня застукал и изволил очень сильно разгневаться, потому как я ему должен был по артиллерии сведенья представить. Но то уж в Богемии было, когда я у него состоял непременным дежурным генералом по армии.
– А в Италии не были? – не отставал Николка. – А почему стали?
Граф Милорадович пожал плечами, вновь задумчиво дернул галстук.
– Суворов назначил, вот и стал.
– А это трудно?
– Не трудно, душа моя, а моторошно очень. Дел много, людей много, и все через меня. Александр Васильевич еще и вопросы каверзные задавать любил. Сижу как-то, сверяю, что на походе потеряли – коней, фураж, боеприпасы – а он, по обыкновению, вдруг как встанет передо мной, руки на груди сложил и вопрошает: «Знаешь ли ты, Миша, трех сестер?» Ну, я и ляпни с перепугу: «Знаю, ваше сиятельство!»
– Каких трех сестер? – робко перебила Любаня.
– Веру, Надежду, Любовь, – пояснил граф с улыбкой. – Это уж он мне сам рассказал, потому как сильно обрадовался. Молодец, говорит, Миша, ты русский, знаешь трех сестер. С ними правда, с ними Бог. С тем и ушел. А я остался дальше росписи от интендантов сводить друг с другом.
Николка захихикал.
– Любаня вот сидит. Верочка по нашему классу учится, подружка Кати. А Надежда…
– Николка, это же святотатство! – возмутилась Любаня, но граф Милорадович развеселился.
– Может, ты и прав, хотя вряд ли Суворов имел в виду именно это. Бог мой, Катя, вы здесь наконец-то? Я не хотел вас так безобразно пугать.
Катя смешалась, вскочила, пискнула что-то невнятное. Граф Милорадович встал тоже. Не слишком высокий, он все же оказался крепок и ростом на голову выше нее, не просто так в коридоре его фигура показалась огромной! Она беспомощно теребила юбку, опустив глаза и не зная, как отвечать. Милорадович вдруг заложил руки за спину и смешно изогнулся, наклоняясь, чтобы заглянуть ей в лицо.
– Глянь, сестрица – журавль! – озорно прошептал Николка, но вышло громко, на всю библиотеку, и обе девочки невольно хихикнули. Граф и правда напомнил Кате какую-то птицу, и взгляд его стал тоже птичий – круглый и озабоченный. Галстук у него был смят и ослаблен, и почему-то очень захотелось поправить.
– Простите меня, ваше сиятельство, за мою безобразную выходку, – вспомнила Катя слова Ежовой. – Вы были столь любезны, что…
– Пощадите, душа моя! – шутливо взмолился Милорадович. – Вы так чудесно танцевали! И с моей стороны следовало предупредить о своем присутствии, – он протянул ей руки. – Помиримся?
Робея, Катя едва решилась дотронуться пальцами до теплых ладоней.
– Катя хорошо танцует, – сообщил Николка, озорничая и страшно картавя. – Она по нашему классу первая!
– Это у Дидло-то? Бог мой! Никак будущая прима?
Николка вздохнул, снова сжал в ладошке Георгиевский крест.
– А я на войну хочу. Хоть глазком на Италию глянуть.
Милорадович легонько пожал и сразу выпустил Катины руки.
– Для этого войны не надо, душа моя. Да и что – Италия? Вон на Катю посмотри, она лицом вылитая итальянка.
– Правда? – Николка даже со стула спрыгнул и подбежал к Кате, разглядывая ее с небывалым вниманием.
– Не балуй, – строго сказала ему раздосадованная Катя и добавила по праву старшей: – Лучше верни его сиятельству орден, еще забудешь.
– Tiens! Vous etes la 21 ! – воскликнул князь Шаховской, заглядывая в библиотеку. – А мы уж не знали, где искать вас, граф! А ну спать, сорванцы! – пригрозил он детям.
Николка брызнул в двери.
– А крест? – вскрикнула Катя. – Николка, верни!
21
Смотри-ка! Вы здесь! (франц.)
– Оставьте, Катенька, – попросил Милорадович, смеясь. – Не иначе, пойдет ночью на нечисть охотиться, да что за беда? Поутру вернет.
Кате вновь показалось, что про охотничьи знаки он что-то им не договорил.
– Чтоб вернул, проследите, – велел девочкам князь Шаховской. – И ступайте тоже, мне нужно поговорить с господином графом.
Любаня с Катей присели, и граф в ответ вдруг почтительно склонил голову, точно они были взрослые барышни.
– Надеюсь увидеть вас в скором времени на сцене, mademoiselles 22 . Доброй ночи.
22
Барышни (франц.)