Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга
Шрифт:
Прихлебывая кофе, без сахара, как полюбилось еще с Бухареста, вскрывал костяным ножом оставшиеся конверты. С Черниговщины от сестрицы Мари – сущий многотомный роман про всех чад с домочадцами. Это потом.
Рязанский предводитель дворянства помещик Маслов согласен отпустить на свободу крепостного поэта Сибирякова «всего только» за десять тысяч рублей серебром.
Милорадович поперхнулся кофе и дернул галстук. Не ошалели вы, сударь?! Вишь, обучен в московских училищах, да еще и кондитер! Жаль, право, что этот Сибиряков кондитер, а не какой-нибудь способный колдун – глядишь, сам бы справился с очумевшим от власти помещиком. Впрочем, в этом случае светила бы ему не воля, а глухая Сибирь.
Спасибо, конечно, государю Петру Великому за означенную обязанность всякого дворянина оберегать вверенные ему крепостные души. И государю Петру Федоровичу спасибо за манифест о вольности дворянской, позволивший дворянам только делами крепостных душ и заниматься. И государыне Екатерине Великой спасибо, что манифест сей Жалованной грамотой подтвердила. Одна беда – за укреплением дворянского сословия позабыли, что среди крепостных душ нет-нет, да рождаются способные люди, хоть колдуны, хоть кондитеры, а возможности пользоваться по-настоящему талантами своими им в законах империи не прописано. Разве что барин милостиво согласится отпустить на волю, и то – может устанавливать какую угодно цену.
Вот как сейчас. «Всего только» десять тысяч! И это господин Маслов называет «способствовать счастию человека» и не препятствовать его освобождению? В Государственном Совете рассказать бы этот анекдот, как раз к проектам крестьянской воли, да беда – не поможет.
Хмельницкий ждал приметно нетерпеливо. Подождет, больно гордый.
– Просители есть?
– Есть, ваше сиятельство. Графиня Потоцкая с дочерью. Уже дважды справлялись.
Только ее не хватало! С другой стороны – Киселеву пообещал. И вообще – дамы ждут, графини, безобразие получается. Надо заменить кем-нибудь этого Хмельницкого, поэт из него отвратительный, да и в остальном его знатность и богатство скорее вредят, чем приносят пользу службе.
– Просить немедленно! Впредь посетителей без доклада ждать не заставлять, – процедил Милорадович сквозь зубы. – И спросите у дам, чего пожелают, чай или кофе, и распорядитесь.
Утерся, литератор! Положил на стол еще несколько писем и вышел. Что ему делать? И Фогель подождет заодно. Он старик добрый, воспитанный, скромный – точно уж не обидится.
Но бедный Иван Сибиряков – таких денег на руках сейчас нет, жалование вытребовано вперед недавно, и при собственной хорошо известной любви к мотовству можно и вовек не собрать! Разве что подпиской попробовать? История попала в газеты, доброхотов может сыскаться немало…
Милорадович окунул перо в чернильницу, открыл памятную книжку. Время вытребовать Федора Глинку из полка к себе, в чиновники для особых поручений – вон сколько дел уже для передачи ему записал. Помешкал немного, прежде чем записать и поручения Фогелю – стоит ли доверять бумаге? Но книжка всегда при себе, так что за печаль?
Записав, отложил перо, спрятал книжку в карман и поднялся. За широкими окнами – панорама Невского проспекта, масляные фонари в промозглом тумане. Да, в Петербурге никогда по-настоящему светло не бывает. Мертворожденный город, отстроенный Петром Великим в недобром месте на болоте. Исконных обитателей вытравили, силком загнали новых людей. Сколько трупов уложено в эту землю – не диво, что светло не бывает, земля ведь все помнит. То ли дело – рассветы Италии, ледяной блеск альпийских перевалов или звездные полночи летней Малороссии. А какая золотая осень стояла в Тарутино! И всю дорогу от Бородина летали по воздуху липкие паутинки. На минуту прикорнешь, присев на лафет, разбудят от греха, чтоб не упал под колеса – и четверть часа потом отплеваться не можешь. Зато уж глаза продираются в лучшем виде, и видно яркую, прозрачную и светлую раннюю осень.
Милорадович встряхнулся, повел плечами. Не рано ли к воспоминаниям? Что это – зимний Петербург, бумажная скука, или вправду состарился? На свете пожито полвека без малого, но сам же давеча говорил детишкам о Суворове, а светлейшему тогда седьмой десяток шел. Правда, Суворов всю жизнь провел либо в войнах, либо в деревенском отдыхе, а здесь, за бумагами и гражданской службой, от интриг и забот постареешь до времени. Но ведь живут же люди! Кто из канцеляристов говорил о старых прожектах газового освещения? Надо бы велеть отыскать их и глянуть. Может, посветлей будет, а может, и вздор окажется.
Зашипели, собираясь ударить, часы – на столе, стене, на полке камина, в вазе с цветами за отодвинутым к стенке экраном, невинная слабость, малая часть коллекции, перенесенная в канцелярию из дому. Почти так же тревожно, с беспокойством и ожиданием, скрипнула дверь кабинета, и глаза у камердинера, черные, как маслины, и на оливково-смуглом круглом лице, тоже показались неспокойными.
– Что там, душа моя Тарантелли? Пришел кто?
– Si, signore 24 … Ее сиятельство графиня Потоцкая с дочерью.
24
Да, господин (итал.)
«Многие, как я, созерцали этот фонтан, но они ушли, и глаза их закрыты навеки», – всплыла отчего-то в голове строчка из Мура, давным-давно читанная кузеном Григорием.
Графиня Софья Константиновна, всем известная, но ни разу не пойманная за руку ведьма, была когда-то charmante 25 , да и осталась обворожительной, хотя время ее не пощадило. Изнуренное лицо строгой греческой красоты, темный бархат и белые кружева, из-под модного тока – пышные черные локоны, седина на которых заменила старинную пудру. И взгляд огненных глаз – беспокойный, но безгранично уверенный в способности по-прежнему поражать. Крест святого Иоанна Иерусалимского ощутимо шевельнулся под галстуком. Хорошо, что он чувствует темные чары и умеет им сопротивляться – старуха очень сильна, и не только в обольщении мужчин.
25
Прелестна (франц.)
Склонившись над сухой изящной ручкой в перчатке, Милорадович внутренне усмехнулся сам над собой. Размечтался о старости? Перед графиней Потоцкой ты сущий мальчишка! Когда юным подпоручиком месил дороги в Шведском походе и трясся при мысли о первом настоящем деле, эта женщина уже была в тайной службе Потемкина! Но годы идут, и вот она обивает пороги сильных, чтобы не кончить жизнь в бедности.
Крест остался холодным, но прикосновение он почувствовал сам, одновременно с кружевом митенки под губами. Сдавил слегка в ладони хрупкие пальцы, коснулся галстука над орденским амулетом – масонский знак, обозначить, кто он и что. Графиня фыркнула, будто именно этого от него и ждала. Грубо работает старая ведьма, да и непонятно, зачем, собственно, если она о нем знает.
О чем она просит? Ах, да, представляет свою младшую – Ольгу.
Он поднял глаза, увидел – и замер.
Как во сне спрашивал чаю для дам (вот скотина Хмельницкий!), подвигал кресла, устраивал, поддерживал разговор. Отвечал наобум, но графиня Софья Константиновна мило не замечала промахов, острила с привычной великосветской ловкостью и стреляла живым черным взором.
Ольга сидела и тихо разглаживала на колене кончики модной турецкой шали. Она была похожа на мать – и совсем не похожа. Ласковый взгляд и полуулыбка, темные, с русым отливом кудри уложены кольцами на висках, со шляпки на затылке свесились кончики перьев, гладят округлые плечи. Невеста Киселева будет лишь немногим постарше. И эти девочки лишатся законного отцовского наследства за прегрешения матери?