Семь ликов Японии и другие рассказы
Шрифт:
Ведь куда бы ни добирались представители западной цивилизации, они везде изменяли все чужое по своему образу и подобию. То, что представало их взору, они с силой гнули в одну или другую сторону, пока оно не начинало соответствовать их представлениям. А если предмет их интереса никак не хотел подчиняться, они уничтожали его, вместо того чтобы воспитывать себя, развивать свой интерес или даже отказаться от него, оставить в покое. Потому что их произвол, притом в грубейшей форме, был мерой всех вещей; а они, только они одни, были самыми развитыми предъявителями человеческой расы, которые имели право предписывать эту меру другим, более того, даже были обязаны это делать.
Получивший все полномочия колонизатор и приносящий исцеление душам миссионер – таков был двойной лик Белого Человека, который он являл тем, кто отличался от него, а это означало – всему тому, что нуждалось в цивилизации, опеке, руководстве и указании. Плодотворный и тлетворный способ насаждать истину – собственную и единственную; признавать только то, что похоже на нас, и одобрять то, что нас устраивает. Давать обещание, похожее… на угрозу.
Ципангу-Ниппон – островам, которые Колумб искал и не нашел на своем пути в Индию, – было суждено еще долго оставаться
A riddle wrapped in a mystery inside an enigma – загадка, обернутая тайной, спрятанная внутри головоломки.Представление Черчилля о Японии [54] – это смесь уважения и непонимания, восхищения и неприятия, подпитываемая давним клише «желтая опасность», впоследствии переросшим в «Defi japonais» [55] , продолжающим сеять тревогу и опасения. Одно старинное полотно изображает кайзера Вильгельма в сверкающих доспехах, противостоящего, как скала, угрозам Востока. Ha этот раз надо было спасать Запад от размахивавшего саблей буддизма. Единственным, что соответствовало действительности в этой абсурдной картине, был намек на крах европейского империализма, пережившего громкие поражения в Дайрене [56] и Цусимском проливе в 1905 году от доселе маргинальной «желтой» силы, что тогда объяснялось только ее поразительной способностью копировать западную технику. Так в мире родилось следующее клише: наглый ученик и профессиональный промышленный шпион, который восполняет дисциплиной отсутствующую оригинальность.
54
Уинстон Черчилль произнес эти слова, имея в виду Россию.
55
Японский вызов (фр.).
56
Японское название китайского города Далянь, основанного русскими под названием Дальний.
При этом был сделан и ответный ход: европейское искусство начало подражать японскому. Западные ателье и студии были околдованы грандиозным фантомом – японизм. В рекламных листовках Театра кабуки открылся новый мир изображений, в оружейном искусстве и чайной церемонии – тонкий смысл жизни.
Во Вторую мировую войну эти три комплекса – промышленный, военный и эстетический – слились воедино в тот непостижимый феномен, который иллюстрирует крылатое выражение Черчилля. Юный пилот «Зеро», пилот-самоубийца, который приносит дома жертву своим предкам, а потом жертвует на поле боя собой; генерал, который выводит тушью на рисовой бумаге семнадцатисложный стих об облаках и росе, прежде чем вспороть себе живот, – эта Япония казалась такой же непостижимой, как и японская реакция на голос тэнно(императора) из радиоприемников, который так внезапно оборвал сопротивление, что на все готовые американцы шагнули в пустоту и очутились в стране, уже переоборудованной под учебный класс, где, казалось, царили лишь вежливость и готовность учиться. И это еще не все: под защитой поражения в войне, в тени «холодной войны», но свободная от затрат на милитаризацию, эта Япония целеустремленно достигла места первой экономической державы мира. Она все меньше нуждалась в символах западного величия: от чикагской башни «Сирс» до «Ирисов» Ван Гога, от киностудии «Парамаунт пикчерс» до отеля «Четыре времени года». Теперь лики Японии встречались повсюду в мире, но настоящее лицо Японии оставалось еще более невидимым, чем когда-либо прежде.
И все-таки все оставалось по-прежнему: это подозрение, что фантастическая гонка в промышленном и экономическом развитии может оказаться военной хитростью или фата-морганой; как будто за этим прячется другая, истинная Япония – дисциплинированная и одновременно неустойчивая, непредсказуемая мутация человечества, наполовину роботы, наполовину самураи. Эта Япония, которая обучила свои компьютеры «fuzzy logic» [57] и вооружила ею свои победоносные автомобили, сама производит на других впечатление сплошной нечеткости, мерцающей от переполняющей ее энергии. Ни об одной стране мира осевшие в ней иностранцы не говорят так – чем дольше живут, тем восхищенно-растеряннее, – как об Empire des signes [58] , чьи знаки они, очевидно, толкуют неверно. Япония кажется объектом, который в строгом смысле слова не хочет становиться «предметом»; этой своей особенностью она похожа на кварки субмикроскопического мира, изучаемого экспериментальной физикой, пребывающей в процессе собственной беспомощности до тех пор, пока она путем исследования хаоса не пришла к фантастической и одновременно простейшей идее: это свойство, возможно, объединяет суб– и трансматерии – энергоинформационное поле, частью которого являемся и мы, – с другими земными формами: с облаком, береговой линией, цветной капустой или с любовным шепотом. Или с Японией.
57
«Нечеткая логика» (англ.) –логика, в которой допускаются промежуточные значения истинности высказываний.
58
Империя знаков (фр.).
При этом пересмотре восприятия приходит в голову классическое определение шутки: кантовское «растворение напряженного ожидания в ничто». И стоит только написать это Ничто с большой буквы, как сразу перемещаешься непосредственно
Смотреть на вещи подобным образом, очевидно, означает слишком пристально их рассматривать. Японцы, как мне кажется, не так падки на рефлексию. У них в природе вещей избегать как прямых вопросов, так и окончательных ответов – в особенности в том, что касается их самих. В многозначности – нечеткой логике –здесь слишком долго упражнялись как в социальной добродетели, она глубоко въелась в национальный язык; для этоса ясности, для пафоса решения чего-то не хватает. Библейское «да, да», «нет, нет» звучит для японца так же экзотично, как для нас японская проблема: как ответить на вопрос «чай или кофе?», не попав в затруднительное положение. Решения не принимают, они должны сформироваться сами, иначе они будут отдавать произволом и дерзостью. Здесь доверяют инь – силе, предоставляющей свободу действиям, не менее, чем ян – силе активного действия. В этом опыте динамического равновесия мы, на Западе, склонны сначала примечать лишь недостатки – недостаток самостоятельности, индивидуализма, характера. И объяснение этому нам дает особенность японского островного характера – курьезная изоляция, культивируемая свыше четверти тысячелетия. Мы видим у японцев не защищенность, а скорее скованность, несвободу в своде правил и норм, карающих самостоятельность членов общества, расценивая это как проявление эгоизма и антисоциального поведения, как «выпадение из рамок»; здесь неограниченная любовь так же неприемлема, как и ошибочно подобранный цвет кимоно.
Курьезность этой системы отрицать не приходится – и, вероятно, самое большое ее достижение состояло в том, что она не поддавалась восприятию участников процесса как система. Это была просто организация всего само собой разумеющегося. Когда контакт с совсем другой системой – с остальным, варварским, миром – стал неизбежен или необходим, хранители системы ограничили его до одного искусственного островка в пределах островного космоса: Дэдзима, одновременно и экстерритория, и гетто, нормированный внешний мир, который не имел права поглотить отрегулированный внутренний мир. Здесь можно было торговать с этим внешним миром и здесь можно было от него откупаться. Хотя уже в феодальные времена, а именно в Театре кабуки, на сцене презираемой, но богатой касты торговцев, выразился дух протеста против регламента и цензуры. Но он искал убежища не в гражданских правах, а в праве на собственное чувство. Это была жалоба-сетование о бренности цветных снов, а не судебная жалоба-иск севильского цирюльника. Единственная свобода, дозволявшаяся системой, была кара, налагавшаяся на себя, – вплоть до совместного самоубийства влюбленных. В то время как западное Просвещение объявляет свободу последним доводом, ultima ratio,в Японии возвеличивается смерть. Но даже так называемая «свободная смерть» – самоубийство – свидетельствует не столько о свободе, сколько об обязательствах и долге.
За это время он дважды шел ко дну, этот мир, не цельный, но контролирующий себя в трудные моменты, уравновешивающий свои конфликты: впервые это случилось при морском десанте «черных кораблей» американского коммодора-колонизатора Перри, заставившего почти 150 лет назад правительство Японии, придерживавшейся политической изоляции от внешнего мира, установить торговые и дипломатические отношения с США, и затем при капитуляции в августе 1945-го. Но Япония тонула не как «Титаник» в открытом море, которое не прощает ошибок, а скорее как страна, пережившая наводнение, вынырнув из воды изменившейся, но все еще остающейся прежней, скорее оплодотворенной катастрофой, чем разрушенной ею. Волнение вызвало или просто ускорило процесс, к которому культурная глубинная структура, должно быть, уже была готова, так как этот процесс, казалось, впервые по-настоящему активировал ее, превратив ее потенциальную энергию в кинетическую, при этом, однако, не перегружая управление системой. Казалось, что этого испытания ждали давно.
В современной Японии футуристический мегаполис утыкается прямо в деревенское рисовое поле, стеклянный дворец стоит рядом с хижиной, чей комфорт, за исключением тотальной электроники и конечно же дорогого автомобиля, соответствует уровню португальского рыбацкого поселка. На первый взгляд – колониальная топография, но при несколько более близком знакомстве выясняется, что перед нами нечто много большее, чем типичная развивающаяся страна; будь то Корея или Сингапур. Внешне Япония может казаться неоднородной, но сознание, которое правит ею и приносит ей пользу, не фиксирует никакого противоречия. Поэтому, например, при переводе на немецкий язык антологии послевоенной лирики погрузочный кран был назван «меланхоличным», как ранее трава на средневековом поле битвы. Или еще один пример: о том, что стройка не является «природным явлением», писательница Йоко Тавада впервые узнала только после переезда в Гамбург. Японии не требуется «оберегать» свою идентичность (она и стремится к этому гораздо менее активно, чем того требовала бы ностальгия), она обновляет ее в каждом новом материале, постоянно воссоздает ее в плавном прогрессе. Эта страна обладает пластической, квазианимистической энергией, с помощью которой она наделяет чужеродную материю своим собственным традиционным характером, перекраивает незнакомые ситуации по своим шаблонам. Японский ответ на несоразмерность чайной церемонии и киберпространства, программы подготовки менеджеров и ритуала очищения – это отсутствиеответа, так как японцам непонятен сам вопрос. То, что наши менеджеры между тем уже тоже посещают семинары по эзотерике, отчего бизнес даже выигрывает, высвечивает в интересном ракурсе вопрос, что можно считать устаревшим, а что современным. Японское умение вновь и вновь привязывать технические инновации к социальной интеграции гарантирует обществу почти неограниченную эластичность и способность своевременно реагировать.